Печорин дает ему последний шанс. «Грушницкий! – сказал я, – еще есть время; откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все. Тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено; вспомни – мы были когда-то друзьями… Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали. – Стреляйте! – отвечал он, – я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места… Я выстрелил… Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было».

Перед лицом смерти Грушницкий вернулся к самому себе, он действительно стал русским офицером, он не оставил Печорину выбора и его рукой, как это ни странно звучит, покончил жизнь самоубийством. Он вернулся к самому себе и можно предположить, что если бы у него было другое окружение, не такое как драгунский капитан «со товарищи», возможно, он не докатился бы до такой откровенной подлости. Эту черту русского человека проницательно отметил Гоголь устами Тараса Бульбы: «Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело». Вспомним поведение капитана Тенгинского пехотного полка Марченко, изрубленного напавшими горцами, но перед этим успешно торговавшего с ними и показавшего им все укрепления своей крепости.

Но если все-таки представить, что Грушницкий остался бы жив, то, скорее всего, он сделал бы блестящую карьеру. Скольких солдат и офицеров он погубил бы ради этого? Трудно сказать, но если офицер пошел на сознательную ложь в начале своего пути, то она сопровождала бы его всю жизнь. Конечно, он вел себя в высшей степени недостойно. Но много ли офицеров того времени были такими, как он? Безусловно, нет. Как считал Шевырев (статья «Герой нашего времени») в Грушницком «даже нет и того чувства, которым отличались прежние наши военные, – чувства чести. Это какой-то выродок из общества, способный к самому подлому и черному поступку. Автор примиряет нас несколько с этим созданием своим незадолго перед его смертью, когда Грушницкий сам сознается в том, что презирает себя» [25]. Вот так легко и непринужденно лишил этот литератор всех своих современников – русских военных чувства чести.

А как повел себя после дуэли Вернер? Может ли он понять, что Печорин поступил так, как должен был поступить на его месте любой уважающий себя русский офицер? Конечно, нет. Он штатский и смотрит на ситуацию с другой точки зрения. Для него гуманность, даже ложно понятая, на первом месте. Печорин получает записку от Вернера, в которой тот указывает, что доказательств состоявшейся дуэли нет и поэтому Печорин может спать спокойно. «Если можете», – добавляет он. Замечательная концовка, не правда ли? Вернер фактически обвиняет в убийстве Печорина и поэтому, придя к нему, «против обыкновения» не протягивает Руки.

Характеристика Вернера главным героем точна и горька: «Вот люди! все они таковы: знают заранее все дурные стороны поступка, помогают, советуют, даже одобряют его, видя невозможность другого средства, а потом умывают руки и отворачиваются с негодованием от того, кто имел смелость взять на себя всю тягость ответственности. Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!».

Эта сентенция Печорина гораздо глубже, чем принято ее трактовать: она подчеркивает разделение в русском образованном обществе, разделение между офицерством с одной стороны, и штатскими с другой. Они все дворяне, но как по-разному они мыслят, особенно в условиях военного времени. Достаточно вспомнить Отечественную войну. Пленные французские офицеры принимались в российских дворянских собраниях как почетные и уважаемые гости, им оказывалось всемерное и подчеркнутое внимание, переходящее всякие разумные границы. А как рассуждал князь Андрей Болконский перед Бородинским сражением: «Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто дошел до этого так, как я, теми же страданиями… Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость. Все в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка…».

Печорин, скорее всего, придерживался именно такой точки зрения: офицер всегда должен быть офицером, и особенно на войне. Он и ведет себя соответствующим образом в любой ситуации. Даже после получения письма от Веры, бешеного взрыва чувств и гибели своего любимого коня Печорин рассуждает, как воин: «Это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию».

Самое трогательное место в повести – это его разговор с княгиней Лиговской и ее дочерью княжной Мэри после дуэли. В этом разговоре исчезает все наносное, его участники предстают в своем настоящем облике. Княгиня Лиговская говорит как истинно любящая мать: «Послушайте: вы, может быть, думаете, что я ищу чинов, огромного богатства, – разуверьтесь! я хочу только счастья дочери…». Она родом из

Москвы, и это обстоятельство часто упоминает Лермонтов. Московская аристократия всегда была в определенной оппозиции к петербургской знати, и в известной мере являлась хранительницей старинных русских обычаев и традиций.

В.А. Серов Княжна Мери и Печорин.1891.

Вспомним монолог княжны Мери, сердцевиной которого являются слова: «Знайте, что я всем могу пожертвовать для того, которого люблю».

Так говорит русская женщина в высшем смысле этого слова, – она на все готова пойти ради любви, даже поступиться своей гордостью. Поэтому Лермонтов постоянно подчеркивает, что она «московская княжна», то есть воспитанная в старинных русских православных традициях, а они предполагают не оставлять до самой смерти любимого человека. Что-то роднит эти слова княжны Мэри с плачем Ярославны из «Слова о полку Игореве»:

…Улетят, развеются туманы,Приоткроет очи Игорь-князь,И утру кровавые я раны,Над могучим телом наклонясь»[4]…

Грустный финал – то, что начиналась как игра, как легкий флирт, обернулось глубокой душевной трагедией.

Почему Печорин так поступил с княжной Мэри? Может быть, потому что привык так поступать. В Петербурге он видел вокруг себя других женщин, для которых жертвенность в любви была пустым звуком. Ведь даже Вера не смогла преодолеть социальные условности «из покорности к маменьке». Лермонтов, вероятно, знал судьбу своего друга, упоминавшегося выше декабриста В. Н. Лихарева, жена которого под давлением родителей вышла замуж за другого. После получения этого известия тот погиб на Кавказе и, как предполагали его друзья, сознательно пошел на смерть.

Формально Печорин не нарушил правил чести, он не соблазнил княжну Мери и не испортил ей репутацию. Но он никак не предполагал в ней такого всплеска чувства, ведь в искусственной социальной среде, в которой он жил ранее, это было исключительным явлением. Поэтому он не мог не осознавать своей вины: «Это становилось невыносимо: еще минута, и я бы упал к ногам ее».

Сожалел ли Печорин о том, что оставил княжну Мэри? «И теперь, здесь, в этой скучной крепости, я часто, пробегая мыслию прошедшее, спрашиваю себя: отчего я не хотел ступить на этот путь, открытый мне судьбою, где меня ожидали тихие радости и спокойствие душевное? Нет, я бы не ужился с этой долею!». Но не обманывает ли он самого себя? Весьма вероятно, иначе он не думал бы об этом, – серьезные душевные колебания чувствуются в этих строках.

Как сложилась судьба брошенной Печориным княжны? Мы не знаем этого, но хочется верить, что у нее оказалось достаточно душевных сил, чтобы преодолеть свое чувство. Возможно, урок преподанный Печориным, послужил ей только на благо, научил отличать ложное от истинного, настоящее от фальшивого. Русские женщины могут все, если только они окажутся способны заглянуть внутрь себя, в этом случае для них нет ничего невозможного.

Но если русский офицер того времени всегда должен быть готовым умереть за Веру, Царя и Отечество, то способна ли женщина его вдохновить на это, или он должен искать опору в самом себе?

«Фаталист». Переведенный после дуэли в крепость к Максиму Макимычу в декабре того же года (1832 год), Печорин уезжает на две недели в казачью станицу севернее Терека. Там, в обществе офицеров произошла история, подробно описанная им в пятой, формально последней части романа – «Фаталист».

Также как и в повести «Тамань», автор сразу вводит нас в курс событий: «Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты». И о чем говорили они в своем узком кругу? Оказывается не о женщинах, не о вине, не о «шалостях», а о судьбе, о предопределении. «Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra».