Поступок Печорина, несомненно, заслуживает уважения, но его благородство проявляется в совершенно нелепой ситуации – оценивает его муж Веры, любовником которой был Печорин. Здесь в полную силу ощущается жизненная ирония Лермонтова. «Благородный молодой человек! – сказал он (муж Веры. – Авт.), со слезами на глазах». В этом эпизоде буквально все как в реальной жизни – благородное и низкое, героическое и подлое – все перемешано, и очень трудно порой определить истину. Собственная характеристика Печорина такая же: «Одни скажут: он был добрый малый, другие – мерзавец. И то и другое будет ложно».

Печорин выбирает своим секундантом на дуэль доктора Вернера. Несколько необычный выбор, офицеры редко приглашали в секунданты штатских. Но Вернер его друг, который понимает Печорина с полуслова и он знает, что эта дуэль, чем бы она ни закончилась, может негативно отразиться на судьбе ее участников. Естественно, он принимает предложение Печорина, исходя из его соображений, «чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире». Последствия для Печорина действительно могут быть очень серьезными, вплоть до разжалования в солдаты, поскольку он и так был наказан переводом на Кавказ, а дуэль будет уже вторичным проступком.

Вернер научился у Печорина многому, в том числе и наблюдательности. После своего представления Грушницкому в качестве секунданта он замечает, что его компания распалась и с ним остался, как он потом сказал Печорину, только драгунский капитан и еще один господин «которого фамилии не помню». Далее Вернер подводит итоги: «Теперь вот какие у меня подозрения: они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются».

Вернер прав, когда связывает поведение Грушницкого с кавказской войной, а в ней убийства из-за угла были обычным делом. Как оказалось, такой способ расправы с противником нашел сторонников и среди русских офицеров, служивших на Кавказе.

Многие современники (Н. М. Сатин, А. М. Миклашевский, Н. П. Огарев, Ф. Ф. фон Торнау, А. Е. Розен и др.) полагали, что Вернер в романе – прототип доктора Н. В. Майера, служившего при штабе генерала А. А. Вельяминова. Генерал Филипсон отзывался о Майере как о весьма образованном человеке, в совершенстве владевшем несколькими иностранными языками. Но вместе с тем он, как и его отец, придерживался крайних либеральных убеждений и был близок к масонству [32]. Его отношения с Лермонтовым, вероятно, были далеки от идиллии. По свидетельству поэта-переводчика Н. М. Сатина, «умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Pauvre sire, pauvre talent» («Ничтожный человек, ничтожный талант! «)» [22, с. 250]. Возможно, Лермонтов в романе аллегорически отразил такое отношение к себе Майера, поскольку сложно назвать великого поэта сторонником либеральных воззрений.

Итак дуэль, которая должна была произойти межу Печориным и Грушницким, резко отличалась от традиционных дуэлей. Во-первых, расстояние в шесть шагов, на котором настоял Грушницкий, не давало шансов закончить ее бескровно. Таким образом, она действительно была похожа на запланированное убийство. Во-вторых, такого рода дуэли в европейских странах называли «варварством», поскольку один из противников обязательно должен был погибнуть, и поэтому столь короткое расстояние практически никогда не назначалось при поединках.

Любопытны самооценки Печорина по дороге к месту дуэли: «Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия». Но разве не таким должен быть в идеале настоящий офицер, ведь любые эмоции всегда вредны для дела, нельзя вести людей на смерть и думать непонятно о чем.

Печорин абсолютно точен, он прибыл к месту дуэли ни минутой раньше, ни минутой позже установленного времени: для офицера и то, и другое плохо. «– Мы давно уж вас ожидаем, – сказал драгунский капитан с иронической улыбкой. Я вынул часы и показал ему. Он извинился, говоря, что его часы уходят».

Дальнейшие события происходят, как в реальном боевом столкновении, но если ранее ситуация была под контролем у Грушницкого и драгунского капитана, то теперь инициатива полностью переходит к Печорину. При этом были соблюдены все формально необходимые условия поединка. Попытка примирения со стороны Печорина состоялась, но такая, что она изначально не могла быть принята Грушницким без ущерба для его репутации.

Далее уже Печорин навязывает свои правила, причем такие, что дуэль полностью превращается в убийство, без каких-либо вариантов. «Я его (Грушницкого. – Авт.) поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности».

Печорин своим холодным аналитическим умом разбирает все возможные сценарии развития событий. А разве не так должен поступать каждый командир перед боем – учитывать все, быть готовым к любым неожиданностям, к любым изменениям обстановки!

Полное самообладание, которое демонстрирует главный герой романа перед дуэлью – характерное качество боевого русского офицера. Если дрогнул офицер, значит, дрогнут и его подчиненные, а это значит, что бой проигран. «Я вам удивляюсь, – сказал доктор, пожав мне крепко руку. – Дайте пощупать пульс!.. О-го! лихорадочный!., но на лице ничего не заметно… только глаза у вас блестят ярче обыкновенного».

М. Врубель. Иллюстрация к «Княжне Мери». 1890–1891.

Печорин до конца оставляет возможность своему противнику сохранить лицо: «Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать». Самолюбие и слабость характера в обыденной жизни не являются такими уж плохими качествами, но для офицера, особенно перед боем и в бою они нетерпимы, потому что могут погубить дело, а это загубленные жизни и искалеченные судьбы.

И опять Печорин дает возможность Грушницкому достойно выйти из ситуации: «Он (Грушницкий. – Авт.) покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух! Одно могло этому помешать: мысль, что я потребую вторичного поединка».

А что же Грушницкий? «Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб… Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей. Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту. “Не могу”, – сказал он глухим голосом. – “Трус!” – отвечал капитан. Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено».

Обвинение в трусости, которое бросил Грушницкому драгунский капитан, – самое тяжелое оскорбление для русского офицера, после которого неизбежно должен был следовать вызов на дуэль. А что делает Грушницкий? Он стреляет в Печорина, как будто его ударили хлыстом, то есть драгунский капитан знал цену своему подопечному. Печорин великодушен по-прежнему: «И вы не отказываетесь от своей клеветы? не просите у меня прощения?.. Подумайте хорошенько: не говорит ли вам чего-нибудь совесть?». И вот здесь инициативу берет в руки драгунский капитан, вероятно, опасаясь, что Грушницкий может дрогнуть. «Господин Печорин…. вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить… Кончимте скорее; неравно кто-нибудь проедет по ущелью – и нас увидят». Но когда обман с пистолетами обнаружился, а после протестов драгунского капитана Печорин предложил ему дуэль на тех же условиях, тот «замялся», то есть попросту струсил. Легко совершить подлость, но отвечать за нее по-настоящему желающих очень мало.

Как ведет себя в этой ситуации Грушницкий? Теперь драгунский капитан помочь ему не может и решить за него тоже ничего не может, он выведен из игры. «Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный. – Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы. Напрасно капитан делал ему разные знаки, – Грушницкий не хотел и смотреть».