Теперь нас будут будить не только твои кошмарные сны, Ма-шень-ка.
Добравшись до кухни, мою за собой кружку и убираю в общий шкафчик. Только воду не выключаю, выкручиваю холодный кран на максимум и подставляю под ледяную струю ладони, стараясь избавиться от дрожи в них.
Не выходит. Дрожат не руки, нет. Всё внутри меня заходится, клокочет и трясётся от страха, от волнения, от предвкушения. От смелости собственных планов и трусости перед необходимостью снова сделать шаг в неизвестность.
У меня просчитано всё по минутам. Сейчас — время поехать домой, принять душ и переодеться. Выпить ещё порцию кофе, собрать в кулак свою решимость и только потом выдвигаться в сторону северной столицы, прихватив с собой какой-нибудь роскошный букет цветов, хотя и все цветы мира разом не смогут стать достаточным извинением за нашу разлуку.
Только спускаясь на парковку, я замираю напротив машины в растерянности, совершенно не понимая, чем руководствовался в её выборе. Не помню, почему приехал вчера в офис именно на Кайене, простаивавшем в гараже все два года с нашей первой и последней поездки на нём вместе с Машей.
Брось, Кирилл, ты ведь и сам знаешь, зачем это сделал.
Тело опережает разум. Не ждёт раскручивания логических цепочек и причинно-следственных связей, более сложных, чем ДНК; не собирается подчиняться выверенным мной планам; не руководствуется придуманными извне нормами и соображениями о том, как «надо». Тело делает, что хочется.
И вместо привычного годами направления в сторону дома, я без лишних раздумий, колебаний, сожалений сразу же выезжаю на Ленинградский проспект и прокладываю в навигаторе дорогу до Питера.
Рвусь к ней так же безумно, нетерпеливо, как прежде. Дышу глубоко, размеренно: вдыхаю носом, выдыхаю ртом. Повторяю себе, что надо бы успокоиться. Приоткрываю окно и запускаю внутрь прохладный утренний воздух.
А сердце всё равно колотится быстро, сильно, на износ. И пропускает несколько ударов, когда машина пересекает МКАД и на одном из дорожных указателей впервые появляется надпись «Санкт-Петербург».
Первые несколько месяцев после того, как Машу пришлось отдать под покровительство Валайтиса, пролетели для меня как один затянувшийся, бесконечный день. Неподъёмно тяжёлый, прибивший меня к земле и переломавший хребет. Я двигался по инерции. Жил по привычке. Находил утешение и смысл только в той ярости, что росла внутри и заполняла собой всё моё тело без остатка.
Мне приходилось смотреть на отца и сдерживать порыв придушить его собственными руками, не дожидаясь отмашки от Валайтиса, не теряя времени на выстраивание максимально выгодной для всех сторон схемы по его устранению. За то, что убил моего друга. За то, что отобрал у меня выстраданное, выжданное счастье, заставив отказаться от любимой женщины.
А потом случился Всероссийский конгресс по информационным технологиям, который проходил в Санкт-Петербурге. И, не желая утруждаться необходимостью экстренно вникать во все последние разработки нашей компании, отец по обыкновению отправил выступать туда именно меня.
На тот момент мы не виделись с Машей больше трёх месяцев. А выступления, деловые встречи и переговоры как назло тянулись до позднего вечера, начавшись в конференц-зале и, как-то быстро проскочив стол переговоров, заканчивались уже традиционной попойкой в ресторане, откуда я, не выдержав, просто сбежал.
Валайтис выделил ей квартиру в самом центре города. Кажется, мне не нужно было даже смотреть в навигатор, потому что ноги сами несли меня в нужном направлении, полагаясь на инстинкты: вниз по Невскому, потом по набережной канала Грибоедова, в один из узких дворов-колодцев, хлюпая по глубоким лужам и не обращая внимание на то, что одежда промокла насквозь под дождём. По лестнице со скрипучими перилами и опасно-покатыми ступенями, пальцем до упора в чёрный пластиковый квадрат звонка и не дышать, пока щёлкает замок и распахивается дверь.
Я смотрел в её глаза. Прекрасные, бездонные, потемневшие до десятибалльного шторма. И наступал без промедления, шаг за шагом к ней навстречу, отрезал пути отступления громким хлопком двери, загонял нас обоих в тупик — её спиной к стене, себя — в губительную близость к вожделенному телу.
— Ненавижу тебя… ненавижу, ненавижу… ненавижуненавижу, — шептала она хрипло, сдавленно, выпаливала скороговоркой между безумными и жадными поцелуями, до боли продирала пальцами мои спутавшиеся мокрые волосы, упиралась ладонями мне в грудь и отталкивала, грубо отталкивала от себя. А возникавшее между нами расстояние сокращала немедленно: всхлипывала, хваталась пальцами за лацканы пиджака и тянула меня обратно, вплотную к себе, соединяла наши тела болезненными, резкими ударами.
— Машенька, Маша, моя, — твердил ей в унисон, сжимал руками плечи, обхватывал ладонями талию, гладил шею, беспорядочно шарил пальцами по телу, боясь выпустить её хоть на мгновение. — Моя, моя, моя.
Промочил её насквозь, вжимаясь безумно и совсем не замечая, как с меня стекала ледяная вода. А она впитывала в себя принесённый мной дождь, покрывалась мурашками, дрожала и вздрагивала, когда капли с моих волос мокрыми дорожками бежали по её шее, расходились по спине и груди. Но не отстранялась. Опрометчиво стягивала с себя тонкую преграду домашней одежды, прислонялась ко мне голой кожей, царапалась и кусалась.
Мы добрались только до обеденного стола, сопровождавшего противными скрипами каждый мой быстрый, яростный толчок внутрь неё. И под ослепляюще-ярким светом люстры, висевшей прямо над нами, переливалась яркими бликами дождевая влага, покрывавшая её светлую кожу, от которой я никак не мог оторвать взгляд.