– Не могу вспомнить, что с Джозефом, – говорит она. – Бывало, он приходил весь в белой пыли, и я говорила ему: «Найди-ка щетку и смахни пыль, иначе скоро все тут будет в ней, и тогда мы друг друга различать не будем».

– В белой пыли?

– Да. Я не знаю, что это такое. Спроси у Джеймса.

– Спросить у Джесси, ты хотела сказать?

– Да, наверное. А ты знала, что всех их назвали в честь дядьев Перкина, которые уехали в Индию и погибли в ущелье?

– Да. Знала.

– Я в жизни ущелья не видала, а ты?

– Нет. Кажется, нет.

– Ну, это и не важно. Сейчас нам надо бы вспомнить, в какой комнате ты жила. В этом доме все комнаты маленькие, но мне всегда хватало места, чтобы посидеть с тобой рядышком, и мы вместе пели песни, так ведь?

– Да. Мы вместе пели. Иногда видели в окошке луну.

– О, луна. Я ее больше не вижу. Наверное, фонарщик виноват.

Лили ведет Нелли к той комнате, где прежде стояла ее кроватка с одеяльцем, связанным из ниток шести-семи разных цветов. Они стоят в дверях, заглядывая внутрь. – Ужасно, что тебя забрали, – говорит Нелли. – Но смотри-ка. Теперь мы можем сделать вид, что ты вовсе и не уезжала.

Вид этой комнаты. Вид железной кровати, которая теперь стоит там, и мысль о том, что с приходом ночи она заберется в нее и уснет, а потом проснется от утреннего солнца и поймет, что она на ферме «Грачевник», – все это наполняет Лили счастливым трепетом.

Они с Нелли садятся на кровать, и Нелли притягивает Лили к себе и говорит:

– Люди в Свэйти думают, что я умом тронулась. Думают, что я витаю в облаках. Как-то раз я стянула с прилавка на рынке моток шелковой нити, потому что подумала, что тебе понравится ею вышивать. Но меня поймали. Сказали мне: «Ты можешь в тюрьму за это попасть, Нелли Бак. Проведешь остаток своих дней, питаясь баландой и ночуя на соломе». И еще сказали мне, что тебя тут больше нет, о чем я совсем позабыла, поэтому я сказала: «Ох, простите меня, уж извините, люди добрые, добрые благородные джентльмены» и отдала им шелковый моток обратно. Вот тогда-то они и решили, что я витаю в… как они это назвали… в эмпиреях… и Джеймсу пришлось объяснить им, что все дело в моих годах, что под конец жизни начинаешь путать, когда и что произошло. Но ему было очень неловко.

– Джесси, ты хотела сказать?

– Джесси. Разве? Наверное, да. Стыд-то какой.

– Я не думаю, что ему было стыдно, Нелли.

– Может, и нет. Он красивый, сильный мальчик. Но у него тогда и других бед хватало. Бедняжка Джесси.

– Почему ты называешь его «бедняжкой»?