— Не каркай. Всё под контролем. До утра продержимся, а там новая смена заступит.
Пиликнул телефон.
— Вот, Ч.Т.Д., что и требовалось доказать, — вскипел уставший майор, — вызов прилетел.
Замямлил приветственной речью, открыл журнал учёта. Гоша вслушался. Ничего серьёзного, какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.
— А мне что? — спросил Гоша, не сводя глаз с яркого экрана смартфона.
— Карета подана. Езжайте, я пока тут…
Прыгнул в «газель» и зарядил коронное «трогай». Ехали на Батайскую. Известная окраина, раздолье беспредела. Водила рассказывал, что в соседний отдел пронесли взрывчатку, а «нарядный» сержантик просмотрел. Якобы учебные мероприятия, но всё равно теперь накажут. Ещё говорил, что скоро сдавать нормативы по физкультуре и огневой подготовке, — никто не справится, и всех лишат ежемесячной надбавки за напряжённость.
— Как обычно, — поддакивал Гоша и не расставался с телефоном. Жена молчала: либо спала, либо строила цепочку размышлений. Он сам переживал. Никогда ведь не отчитывался, куда поехал и поехал ли. А здесь и «люблю», и «целую», ну разве мог такое сказать жене.
— Кулак, ты женатый? — спросил водителя.
— А то ж, — усмехнулся Кулаков, — уж второй раз, детей три штуки.
— Вот и мне, по ходу, придётся… — не договорил оперативник.
— Детей-то? Дети — хорошо, нормально, — сказал тот и плавно отошёл от темы разговора навстречу очередным служебным проблемам.
Гоша кивнул, хотя говорил не про детей, а про второй раз. Наступит утро, вернётся домой, и, конечно, супруга скажет — развод, не обсуждается. Жить в одиночку не сможет, пробовал — не получилось. Придётся Аллочке делать предложение. Аллочка, может, и красивая, и вся такая невозможная, но жениться… это значит видеться каждый день, объясняться, чувствовать, терпеть.
Он понял, что несправедливо попал в известную западню. Рано или поздно любая ложь становится самой обычной правдой, синонимом жизни.
— Какой номер? — спросил водитель, двигаясь по ошибочным указателям навигатора.
Нашли. Самый невзрачный одноэтажный шведский домик. Их уже встречала маленькая женщина в большом шалевом платке. Она приветственно махала рукой и будто бы специально горбилась, прикладывая к пояснице старую морщинистую ладонь. Легче передвигаться. Гоша тоже, спрыгнув, схватился за спину. Так ныла в последнее время поясница, хоть вешайся. В ведомственной поликлинике сказали, можно взять больничный, со спиной лучше не шутить, но Гоша постоянно временил, завтра-послезавтра, на следующей неделе, после Нового года… теперь вот, наверное, самое время, потому что жена обязательно выгонит. К Аллочке нельзя — она с подругой снимает комнату, и вообще…
— Проходите-проходите, — лепетала женщина. — Там он, в комнате. Я как вернулась с рынка, так и осталась. Умер мой Ванечка, столько лет мы с ним… я сразу вам позвонила. А скорая приедет? Хотя зачем теперь скорая, куда его сейчас, дальше-то что?
Гоша вспомнил эту семью: старый алкаш одно время дебоширил на всю улицу, бил жену, гнобил соседей. Потом вроде успокоился — заболел.
Прошёл в спальню, задел ткань паутины. Пахло сырой кислятиной, горькой старостью. Ветер купался в пустоте. Голый пол, на стене календарь, дрожащая стрелка часов, уверенное безвременье.
Мужик лежал отвернувшись, и темнота скрывала его острый нос и подбородок, впалые глаза, ещё наполненные прежним. Гоша попросил хозяйку покинуть комнату, потому как проводится следственное действие и всё такое. Женщина виновато подняла руки — сдаюсь, дорогой мой, — и убежала в кухню. Хотела вскипятить чайник, но поняла, что сейчас не время для гостеприимства, лучше действительно поскорбеть, сделать вид хотя бы. Она мужа любила только первые два года после свадьбы, потом привыкала к нелюбви, притворялась, что любит, дальше просила уйти, а потом смирилась и просто жила, будто нет ни его, ни её и ничего вообще не существует.