Надо было непременно куда-то бежать, куда-то двигаться. Но никуда Жарков не двинулся, а остался один в своей просторной по меркам полицейского квартире. Потолок смотрел на него и улыбался, то есть улыбался, конечно, сам Гоша, а не потолок, но если, предположим, потолок мог бы улыбаться, наверняка бы тот улыбнулся. Всякий раз по утрам приходила Жаркову какая-то навязчивая мысль, всегда безумная, и преследовала вплоть до первой чашки кофе.

Прежде чем отсидеться положенные пять или десять минут, Жарков как-то не очень приятно зевнул, набрав воздуха больше, чем ожидал, и, увидев то, что находилось перед ним, — и тут, и там, и над, и под, — так и остался сидеть, как говорится, с открытым ртом, не смея больше ни дышать, ни двигаться, ни думать.

Он сначала решил, что не проснулся до конца. Так бывает — даже если открыл глаза и вроде бы шагнул в несовершенство очередного утра, — что ещё витаешь в невесомых переулках, где всегда хорошо. А ведь сейчас так стало хорошо, так невозможно хорошо, так, в общем… он даже почувствовал неуместное возбуждение, мягкость в ногах и колики под сердцем (а ведь было, было сердце), глядя, как здоровая бесформенная глыба американских денег возвышается над ним, дотягиваясь до самого потолка.

Залез под одеяло, укрывшись им с головой, и боялся выглянуть даже, сам не понимая, чего боится: того, что деньги останутся или исчезнут так же внезапно и непонятно, как появились. Наконец, когда стало предельно жарко, он вытащил сперва нос, потом подбородок и всю голову, скинул одеяло и задышал часто-часто, как в моменты первой страсти в отношениях с новой женщиной. Но возникшее чувство, конечно, не могло сравниться ни с чувством влечения, ни с послевкусием любой вообще близости, ни даже с забытым состоянием кайфа после второй или третьей затяжки самокрутки, набитой сухой кубанской травой, которую в его родной станице по известным причинам называли «марахуей».

Он боялся приблизиться к деньгам. Их, казалось, стало ещё больше за то время, пока Жарков прятался в одеяльной тиши. Неуклюже валялись на полу, липли, как вялые мухи, к стенам, даже к нему самому — бедному прежде майору — прижимались. Легко, естественно, по-братски. Он вдруг понял, что всё пошло не так, что нарушена система, когда высокий лоб Бенджамина Франклина приятно погладил его где-то в области паха. Стодолларовая зелень могла стать ему одеждой, фиговый лист прикрыл бы его от стыда перед всем несовершенством мира.

Сколько было этих денег — проще определить, сколько не было. Казалось, заполонили всю спальню, и кружили-кружили от лёгкого ветерка, и пахли лавандовым полем, чисто и непорочно.

В стояке зашумела вода. Он включил кран, залез в ванную и стоял под душем, пока не догадался, что нужно сдвинуть переключатель. Не чувствовал, как холодные струи царапают тело, не корчился от прорвавшегося кипятка. Всё ему стало безразличным. Сам даже, казалось, не ощущал себя больше как отдельную единицу, как живого человека. Потом опять заглянул в спальню, не решаясь зайти полностью. Деньги жили своей собственной жизнью, о которой майор не мог знать, да и знать не хотел.

Стукнула оконная рама, будто воздушный кулак ударил по стеклу. Закашлял ветер, и вздыбилась опять старая занавеска. Жарков почувствовал свежесть, полную лавандового шума, будто ветер вовсе не ветром был, а кем-то непонятно кем, кто говорил с ним вот таким вот образом: через лёгкие постукивания о подоконник, шорох в полу, царапанье по шее. Ветер зашумел и замычал, а потом запел, и слушать его низкий голос стало невыносимо. Захлопнул раму и силой повернул старую ручку. В контрастной тишине вдруг окаменел. Руки его задрожали.

И тогда он вспомнил.

— Я не мафия, — повторил, — честное слово, не мафия.

В дверь стучали. Кажется, давно уже стучали. Кажется, настолько давно, что помедли ещё, и дверь сломают. Улыбался, улыбался. Не открою, говорил, не открою.

Его отпустило. Но не отпустили. Разорался, как потерпевший. Чуть не сказал, что мент. Хорошо, не признался. Точно бы стал следующим.

— Да вы чего, ребята, вы чего? — кричал громко, а получалось почему-то тихо, и ребята не откликались. Ни один. Только сидящий по правую сторону молодой относительно мужчина в жилетке с брошью повернулся и сказал чуть слышно, а получилось более чем ясно.

— Успокойся, братан. Самое страшное — впереди, береги силы.

Жарков послушно кивнул. Он бы сейчас на всё согласился, только прекратилась бы игра. Душно стало. Рукава засучил. Потный свитер излучал живой телесный запах. Живой.

— Совершенно верно, — опять заговорил ведущий, — участник номер шесть — единственный среди вас, кто играл прежде.

Шестому дали минуту, чтобы тот поделился хоть какими-то советами. Женщины скулили и просили прекратить. Не думали, что будет именно так. Надеялись на реалистический квест, а когда случился выстрел и кровь… пожалуйста, просили, мы больше не хотим. Шестой сказал, что мафия — одна, потому распознать её сложно. Опыт показывает: если первым убивают мужчину, значит, мафия, скорее всего, женщина. Скулить перестали.

— Нет, ни в коем случае, — зачастила девушка в зелёном, — я не виновата.

— Пожалуйста, — взмолилась в красном, — только не меня.

Гоша прикинул, что настоящая мафия, как правило, оправдывается первой. Посмотрел на бывалого шестого, тот спокойно пожал плечами — твоя правда.