«Экономисты», однако, интерпретировали это крайне односторонне. Экономическую агитацию и непродуманный «активизм» превратили в панацею. Революционная теория за ненужностью отошла на второй план. Таким образом, правильная во всех отношениях идея превратилась в свою противоположность, породив антимарксистскую «теорию стадий», которая впоследствии, оказавшись в руках меньшевиков и сталинистов, имела катастрофические последствия.

Эти строки очень ярко выражают оппортунистический характер «экономизма», который, желая найти кратчайшую дорогу к массам, размывал марксистскую программу и избавлял её от «трудностей», к которым массы якобы не готовы. Всё это крайне напоминало «теорию малых дел», которую защищали либеральные народники. Кроме того, «экономизм» прекрасно соответствовал трусливому оппортунизму «легальных марксистов», которые в действительности представляли левое крыло буржуазного либерализма. «Экономисты» неявно боялись выступать против царской власти, поэтому они попытались представить социал-демократическое движение как «частное дело», которое, оставляя в стороне вопрос о государстве, касается только борьбы рабочих и работодателей на трудовом фронте. В действительности у «экономистов» получалось, что социал-демократы должны просто найти своё место в узких рамках законности или полузаконности, до которой нисходит для них царское государство.

Ограничивая себя экономическими требованиями, они надеялись избежать гнева властей. В этом смысле «экономизм» был зеркальным отражением той позиции, которую заняли «легальные марксисты». Это было равносильно отказу от революционной борьбы и передаче руководства движением в руки либералов. Эта схема, однако, бросала вызов фактам. Если «экономисты» с готовностью отказывались от политики в революционно-демократической борьбе против царизма, само царское правительство ни на минуту не стояло в стороне от борьбы между рабочими и капиталистами. Стачки всё так же подавлялись казаками и полицией. А волны арестов, как и прежде, уносили самых активных и сознательных представителей рабочего движения.

В докладе, зачитанном делегацией большевиков на Амстердамском конгрессе Второго интернационала в 1904 году, отмечалось, что в среднем на существование той или иной социал-демократической группы в России в то время отводилось не более трёх-четырёх месяцев. Постоянные аресты лишали движение опытных и теоретически подготовленных кадров, на смену которым приходила зелёная, неоперившаяся молодёжь. Это отразилось на быстром росте влияния «экономистов» во второй половине 1890-х годов. Партии с высокой текучестью кадров и постоянно меняющимся руководством, состоящим к тому же из неопытных, теоретически не подкованных молодых людей, никак не избежать известного идеологического спада и понижения общего политического уровня. А когда большую часть этих молодых людей составляет студенческая интеллигенция, риск политической деградации и притока чужеродных идей увеличивается в тысячу раз. Теряя кадры, революционная партия лишается своего фундамента. Потеря теоретических ориентиров неминуемо сбивает с курса. Вместо того чтобы активно влиять на движение рабочего класса и бороться за рост его политической сознательности, такая партия не способна ни к чему, кроме как плестись в хвосте этого движения. Для выражения этой тенденции русские марксисты даже придумали слово «хвостизм». В то время как революционный марксизм опирается на наиболее сознательных, мыслящих представителей рабочего класса, «экономизм» и все виды реформизма, препарируя тело марксизма, гиперболизируют различные, противоположные его части. «Экономизм» никогда не был однородным политическим течением.

Несмотря на все неурядицы, новое движение быстро росло. Социал-демократические группы появились в Твери, Архангельске, Нижнем Новгороде, Казани, Саратове, Харькове, Киеве, Екатеринославе, Одессе, Тифлисе, Батуме, Баку, Варшаве, Минске, Риге и других важных городах. Впервые можно было говорить о подлинно всероссийской марксистской организации. Между тем положение, в котором оказались эти группы, отнюдь не способствовало их идеологической определённости и организационной сплочённости. Связи между группами устанавливались тяжело, нерегулярно и, как правило, ненадолго. Аресты обыкновенно приводили к гибели одних групп и возникновению новых. В этих условиях появление крепкого и влиятельного партийного руководства в России казалось почти невозможным. Локальные социал-демократические группы могли рассчитывать только на успехи местного значения. Отсутствие устойчивых связей с национальным центром, а также проблемы, вытекающие из нелегального положения, незрелости и неопытности большей части членов, свидетельствовали о том, что большая часть работы, совершаемой социал-демократами, носила ограниченный и непрофессиональный характер. Отсутствие у «экономистов» потребности в теории и их сосредоточенность на узких практических задачах и агитации – другая сторона той же медали. «Экономизм», получивший поддержку части российской молодёжи, можно было бы считать случайным идеологическим недугом, если бы его появление не совпало с куда более серьёзным международным явлением.

В 1898 году, точно к пятидесятой годовщине «Манифеста Коммунистической партии», Плеханов прочитал в журнале «Нойе цайт» (Die Neue Zeit) статьи, которые повергли его в ужас. Статьи принадлежали перу Эдуарда Бернштейна, одного из вождей немецкой социал-демократии, и подвергали сомнению основные постулаты марксизма. «Ведь это полное отречение и от революционной тактики, и от коммунизма… – писал Плеханов. – Я чуть не заболел от этих статей»^[121]. Так началась затяжная кампания по «пересмотру» марксизма, которую Бернштейн старательно проводил в немецкой партийной прессе. Основной посыл рассуждений Бернштейна таков: марксизм-де устарел. Не будет лишним отметить, что лидеры современной Лейбористской партии, по сути, фальшиво перепевают идеи Бернштейна, высказанные им столетие назад.

Среди прочего Бернштейн утверждал, что: 1) концентрация промышленного производства совершается куда более медленными темпами, чем то предусматривал Маркс; 2) большое число мелких предприятий показывает жизнеспособность частного предпринимательства («малое прекрасно», как говорят в наши дни); 3) не существует поляризации между рабочими и капиталистами, ведь существование многочисленных промежуточных страт означает, что общество гораздо сложнее по своей структуре (речь, к примеру, о так называемом «среднем классе»); 4) современному капитализму присуща не «анархия производства», а способность к регулированию кризисов (эта идея, более известная как «управляемый капитализм», затем легла в основу кейнсианства); 5) рабочий класс, за исключением небольшой его части, заинтересован только в непосредственном улучшении материальных условий своего существования (сегодня говорят о «вертикальной мобильности»).

Разумеется, эти идеи не были взяты с потолка. Они отражали тот двадцатилетний подъём капиталистической экономики, который фактически завершился к началу Первой мировой войны. Этот период, который отличала условная социальная стабильность и относительное улучшение уровня жизни, по крайней мере, верхних слоёв пролетариата в Германии, Великобритании, Франции и Бельгии, создал иллюзию, будто капитализм уверенно двигается к разрешению своих фундаментальных противоречий. Быстрый рост могучего влияния рабочих партий и профсоюзов породил привилегированный слой профсоюзных работников, парламентариев, муниципальных советников и партийных бюрократов, которые постепенно отдалялись от людей, интересы которых они, казалось бы, представляли. Этот слой, состоящий из вполне обеспеченных людей, убаюканных очевидным успехом капитализма, подготовил почву для ревизионизма, то есть для реакции мелкой буржуазии против бури и натиска классовой борьбы. На фоне этого крепла тоска по благам цивилизации и желанию мирного, гармоничного перехода к социализму в туманном, отдалённом будущем.

Павел Аксельрод отреагировал на статьи Бернштейна в «Нойе цайт» более терпимо, чем Плеханов, которого эти статьи, напомним, оскорбили. Более того, развёрнутая Бернштейном полемика деморализовала членов плехановской группы. К примеру, Вера Засулич, будучи весьма впечатлительным человеком, мучилась сомнениями. Только Георгий Валентинович демонстрировал стойкость духа, которая помогла ему сплотить своих соратников и принять сражение. Его статьи против Бернштейна и Конрада Шмидта о философии, в защиту диалектического материализма – блестящее выступление неутомимого борца и заступника за фундаментальные идеи марксизма. Ключевые фигуры левого крыла СДПГ – Роза Люксембург и Александр Парвус – поддержали критику идей Бернштейна. Что касается Карла Каутского, то его реакция на статьи в «Нойе цайт» потрясла Плеханова до глубины души.

Каутский, имевший репутацию блюстителя ортодоксального марксизма, был также близким товарищем Георгия Валентиновича. Но теперь, будучи одним из редакторов «Нойе цайт», Каутский не просто пропустил в печать резкие антимарксистские выпады, но и воздержался от какой бы то ни было публичной их критики. Дальнейшая история показала многозначительность этого молчания. Несмотря на то что Каутский был автором многих научных трудов о революции и классовой борьбе, его марксизм носил абстрактный, схоластический характер. Если Плеханов отнёсся к Бернштейну, как ко врагу, которого следует атаковать, посрамить и, если то потребуется, изгнать из рядов партии, то Каутский, видя в Бернштейне просто запутавшегося коллегу, считал, что теоретические чудачества не должны быть причиной разрыва дружеских отношений. Позиция Каутского ясно выражена в его письме к Аксельроду от 9 марта 1898 года. Отмечая статью Павла Борисовича против Бернштейна, Каутский писал:

Под давлением Плеханова Каутский наконец выступил с публичным ответом. В его речи, преисполненной едва ли не извинительного тона, прозвучали такие слова: «Бернштейн не обескуражил нас, но заставил нас размышлять, будем ему за это благодарны»^[123]. Возмущённый этим, Плеханов написал Каутскому открытое письмо под названием «За что нам его благодарить?», в котором он, помимо прочего, поставил такой вопросы: «…Кому кем быть похороненным: социал-демократии Бернштейном или Бернштейну социал-демократией?»^[124]