Он силится сказать, что здесь ошибка, он не Брут…

Но чудовище разевает пасть – шире и шире, так что она превращается в разверстый зев, куда можно засунуть голову, и оттуда выплескивается блестящее, зеркальное, раз за разом, раз за разом, множество зеркальных блевотин покрывают поёлы, но не просачиваясь в дренажные стоки, а наоборот, набухают, округляются, словно икринки, родильные колбы, матки, в которых растут плоды, увеличиваясь до тех размеров, когда им не под силу вместить содержимое, и они с хлюпанием рвутся, выпуская наружу то, что в них созрело – свернутые в позы эмбрионов вполне сформировавшиеся тела, мужские и женские. Главное, что их роднит, они будто сделаны из жидких зеркал, но это не мешает им шевелиться, ворочаться, возиться, подниматься с поёл, двигая руками и ногами, вертя головами, будто привыкая к своим еще не вполне послушным телам. Они встают по правую и левую сторону от него, строятся в ряды, ничуть не смущаясь наготы, взирая на него – охваченного ужасом, обессиленного ужасом, раздавленного ужасом, потому как он узнает всех и каждого, вспоминает по именам и в то же время понимает – все они лишь подделка, безмозглые, а главное – бездушные куклы, какой придется стать и ему, когда Минотавр его пожрет…

И вздрагивает от пробуждения, осознавая – кто он и где находится. А затем – еще раз, рекорд на сегодняшнее утро, и обнаруживает – в каюте он не один.

Сначала ему показалось будто это Нить. Но на чертовски неудобном седалище, проектировщику которого следовало оторвать руки, в чертовски неудобной позе – левая нога на правой ноге, локоть правой руки упирается в колено, левая же рука совершает в воздухе нечто вроде колдовских пассов – устроилась Ариадна собственной персоной. Она курила, и Корнелий поначалу не мог сообразить – почему не ощущается запаха. Понаблюдав за незваной гостьей, догадался, что та весьма ловко направляет дым в вентиляцию.

Решив сделать вид, будто ничего особенного не происходит, словно каждое его пробуждение сопровождается присутствием в каюте гостьи или гостя, прошеного или, как в этот раз, незваного, Корнелий сел на дьявольски неудобной и жесткой койке, тщательно растер мышцы лица обратной стороной ладони, налил из кувшина воды, благо до всего в каюте можно дотянуться, не вставая с койки, жадно выпил, затем налил еще и стал пить медленнее, глоток за глотком. Ариадна наблюдала за ним. Лицо оставалось бесстрастным. Выспрашивать, что случилось и каким ветром ее сюда занесло, Корнелий посчитал невежливым. Когда второй стакан с водой опустел, он знал о чем говорить.

– Опять плохо спал, – пожаловался комиссар Ариадне. – Нигде не встречал таких коек, как здесь. Будто специально сделаны, чтобы снились кошмары либо изнуряла бессонница.

Ариадна слушала молча.

– Поначалу мучила бессонница, но теперь организм адаптировался, и мои мытарства перешли в фазу кошмаров… точнее – одного кошмара. Будто некто ставит запись и проигрывает всю ночь напролет. Представляете?

Ариадна глубоко затянулась, чуть шевельнула плечами. Корнелий истолковал это как приглашение и дальше излагать содержание навязчивого кошмара. Он изложил. С подробностями. А когда завершил, тем же тоном добавил:

– И знаете, Ариадна, я не думаю, что это всего лишь плохой сон. Я уверен, что вижу тех, кого Червоточин принудил участвовать в экспериментах с сингулярностями и червоточинами. Я ничего не понимаю в этих экспериментах, но догадываюсь – ваш муж обрел способность поглощать мировые линии других людей. Понимаете? То есть не понимаете, конечно же… я и сам мало что понимаю, а проконсультироваться не с кем, связь с внешним миром отсутствует… так вот, память моя отказывается вспоминать то, что здесь было в начале моего прибытия на Амальтею, сколько людей, молодых, надо полагать, людей здесь находилось, преисполненных энтузиазма, с обожанием смотрящих на своего гуру, кумира, учителя Червоточина, каждое слов его – как откровение в теории сингулярностей…