Поляки в составе Российской империи сохраняли значительные привилегии. Их законы настолько отличались от российских, что у них существовал даже гражданский брак. Свое правительство и сейм, свои финансы, полиция. По указам Александра I (и за российский счет) была сформирована не только польская армия, но и созданы польские высшие учебные заведения – Варшавский и Виленский университеты, Кременецкий лицей. В нашей стране действовали очень серьезные торговые льготы для польской продукции. В ущерб русским производителям, но Польша пользовалась этим, богатела. Ей выделялись значительные дотации из царской казны на строительство дорог, городское благоустройство.

Но взаимностью даже не пахло. Мы уже рассказывали, как польское правительство и сейм фактически взяли под защиту союзников декабристов, тайное «Патриотическое общество». Даже в этом случае Николай I не покусился на автономию Польши, не нарушил ее законы. Оправданные и освобожденные злоумышленники возвратились на службу – ведь и служба определялась польскими законами. Но они отнюдь не прекратили своей деятельности. Наоборот, убедившись в безнаказанности, разворачивали ее более активно. Заговор разрастался. Его ветви охватывали польское офицерство, шляхту, студенчество. Лидерами выдвинулись князь Адам Чарторыйский, профессор Лелевель, инструктор военного училища подпоручик Петр Высоцкий – он создал законспирированную боевую организацию внутри самих «патриотов». Пропагандировались лозунги не просто независимости, а возрождения Речи Посполитой «в восьми воеводствах», в границах 1772 года – с возвращением Литвы, Белоруссии, Правобережной Украины.

Распространению подобных настроений способствовала абсолютная политическая слепота великого князя Константина Павловича, влюбленного в Польшу и ее порядки. Официально он долгое время занимал лишь пост главнокомандующего Польской армией и Литовским корпусом. Поэтому «не в свои дела» демонстративно не вмешивался. Правда, наместник Польши генерал Зайончек считал своим долгом согласовывать с Константином каждый свой шаг, но тот обычно отмахивался. Подтверждал решения, которые выработали сами поляки. А в 1826 году Зайончек умер, и Николай рассудил, что такое «двоевластие» на самом-то деле выглядит ненужным и лицемерным. Назначил наместником Константина. Заговорщики не преминули использовать это для своей агитации (прижимают «свободы»! вместо поляка наместник стал русским!). Но и Константин был уже окружен их агентами влияния, внушавшими великому князю свои идеи.

В 1827 году он принялся отстаивать перед Николаем проект, что ради «братской дружбы» надо бы и впрямь удовлетворить чаяния поляков, присоединить к царству Польскому Литву, Белоруссию, Волынь, Подолию. Нет, вот тут младший брат показал себя гораздо более дальновидным и осторожным. Такие заигрывания он отверг. Резонно указал, что в составе Австрии и Пруссии поляки вообще не имеют каких-то особенных прав, зачем же еще какие-то уступки? Литва, Белоруссия, Правобережье Днепра отошли к России при Екатерине в результате жестоких войн, в которых были виноваты сами поляки. А пересмотр старых договоров – дело очень чреватое. «Литва и пр. русская провинция, она не может возвратиться к Польше, потому что это значило бы посягать на целостность Империи», и «пока я существую, я никак не могу допустить, чтобы идеи о присоединении Литвы к Польше были поощряемы». Подчеркнул, что это может «повлечь за собой для Империи самые плачевные последствия».

Мало того, государь указал на опасность «ополячивания» Литовского корпуса. При его формировании костяк составили русские офицеры. Но они постепенно уходили на покой, их места занимали молодые местные дворяне – поляки. А солдаты из местных крестьян привыкли видеть в них своих «панов», начальников. Предотвращая отрыв этих войск от России, Николай предлагал часть рекрут из белорусских, литовских, волынских областей направлять на комплектование русских частей. А взамен присылать тверских, псковских, рязанских новобранцев [95, 96]. Впрочем, эти меры предосторожности так и не были осуществлены, а Николай искренне старался, как он сам писал Константину, «быть столь же хорошим поляком, как и хорошим русским».

Как уже отмечалось, после взятия Варны он сделал широкий жест, повелев воздвигнуть в Варшаве памятник Владиславу III с трофейными турецкими пушками. На что польские «патриоты» ответили «благодарностью» – планами ударить на русских при нападении австрийцев. А в 1829 году война ещё продолжалась, но Николай, доверяя решительному Дибичу, на фронт больше не поехал. Занялся другими накопившимися делами, в том числе польскими. Ведь он, согласно польской конституции Александра I, должен был короноваться не только в Москве, а еще и в Варшаве. Но такая церемония никогда не проводилась – Александр принял королевский титул при самом создании царства Польского. Подняли протоколы коронаций прежних королей. Им возлагал на голову корону католический архиепископ. Были и другие элементы, совершенно не подходящие для русского царя: король исполнял ритуальные взмахи мечом у алтаря католического собора, простирался ничком на полу. Сценарий стали перерабатывать заново, согласовывали изменения с поляками и католическим духовенством.

Но о предстоящей коронации узнали в Польше, и заговорщики опять оживились. По приезде Николая было решено убить его вместе с женой и наследником, и это послужит сигналом к общему восстанию. Роль цареубийцы взял на себя сам руководитель военного тайного общества Высоцкий. Однако большинство поляков при известии о коронации радостно взбудоражились. Упоенно передавали друг другу: Николай держит обещания, исполняет 45-ю статью нашей конституции! Дамы стали экстренно шить платья в ожидании балов, простонародье толковало о предстоящих развлечениях.

Варшаву празднично разукрасили, построили специальные трибуны для зрителей на 2 тысячи мест – билеты раскупили мгновенно. 10 мая 1829 года Николай с императрицей, сыном и сопровождающей свитой торжественно въехал в польскую столицу. Встречал Константин Павлович, открытая коляска с царской четой проследовала через улицы, переполненные нарядной публикой, – и государя бурно приветствовали. На следующий день состоялся смотр польских войск. А 12 мая – коронация. Николай I и Александра Федоровна направились в кафедральный собор Св. Иоанна, приняли благословение католического архиепископа, присутствовали на службе. Варшавяне восприняли это с огромным воодушевлением – царь выказал уважение к их вере и обычаям.

Но непосредственно короноваться в католическом соборе Николай не стал, тут уж применили «компромиссный вариант». Император с женой и свитой прошли в Варшавский замок, в зал Сената. Католический примас прочитал молитву и вручил государю корону – условно «польскую», ее привезли из России, это была корона Анны Иоанновны (потому что в войнах и мятежах настоящих польских корон давно уже не осталось). Царь сам возложил ее на себя, взял скипетр и державу. Ударил салют, зазвонили колокола. А Николай встал на колени и прочитал молитву по-французски. Это тоже было компромиссом, французский язык считался международным, а все образованные поляки владели им, как родным. Молитву восприняли с одобрением. Как и присягу исполнять конституцию, прочитанную Николаем. Хотя после этого царь с царицей отправились на молебен в православный храм – здесь же, в замке.

Потом был торжественный обед, покатились балы, празднества и бесплатные угощения для горожан. Государь сам появился на улицах, гулял с женой в толпах народа. Его опекали Бенкендорф со своими сотрудниками и вся варшавская полиция, но подойти к нему мог любой желающий. Один мальчик бросился под ноги Николаю, царь спросил: «Чего ты хочешь?» Тот ответил: «Ничего, просто я поспорил с другими ребятами, что поцелую ноги царю». Император засмеялся, поднял его и подарил несколько рублевых монет. Многие передавали и свои прошения, их собирала свита, и их насчитали 11 тысяч. В Петербурге потом Николай создал аж два комитета для их рассмотрения. Но заговорщики в такой атмосфере общей доброжелательности и праздника предпочли отказаться от своих замыслов, покушение так и не осуществилось.

Из Польши государь отправился к тестю, прусскому королю Фридриху Вильгельму III – в Берлин к родственникам жены он ездил часто, и отношения с Пруссией были самые дружеские. А в Варшаве Николай появился через год, на май 1830 года он назначил созыв польского сейма. Но сейчас ему пришлось столкнуться с неприятными открытиями. До сих пор царь уважительно относился к системе конституционной монархии, позитивно характеризовал ее в разговоре с Пушкиным – только считал, что для России она не подходит [84, 85]. Но когда начались выборы в сейм, к Николаю обратился министр внутренних дел Польши Тадеуш Мостовский (кстати, он входил в польское правительство и в период революции Костюшко, и при Наполеоне). Просил выделить средства «для привлечения голосов» пророссийской партии, а также «должности, награды, деньги и обещания» для подкупа фигур из оппозиции, чтобы сняли свои кандидатуры.

Николай был шокирован, узнав столь циничную подоплеку «демократии». Стал консультироваться у председателя Государственного совета Новосильцева, и тот подтвердил – да, для конституционных выборных органов это обычные и нормальные технологии. Царю было противно заниматься подобными делишками. Он поручил Новосильцеву решать выборные вопросы не через него, а через Константина Павловича. Сам же «запомнил эти неблаговидные маневры, коими обманывают народы и бесчестят монархов», и сделал для себя вывод: «Я понимаю, что такое монархическое и республиканское правление, но я не могу взять в толк, что такое конституционное правление: это непрерывное жонглирование, для осуществления коего нужен фокусник» [97]. Позже Николай Павлович высказался о конституционной системе еще более определенно: «Это абсурдная форма правления, придуманная мошенниками и интриганами для таких же, как они» [97].

В Варшаве на открытии сейма царь произнес речь перед «представителями народа». Призвал их «упрочить творение восстановителя вашего отечества (Александра I – авт.), пользуясь с уверенностью и благоразумием правами, которые он даровал вам. Пусть спокойствие и единение сопутствуют вашим занятиям». Но на самом деле до единения, спокойствия и благоразумия оказалось далеко. Делегаты жаждали расширения дарованных «свобод». Подавали Николаю петиции о поправках в конституцию: упразднении цензуры, введении судов присяжных, освобождении арестованных смутьянов. Николай на уступки не пошел. И в свою очередь сам предложил отмену гражданских браков. Однако его проект отвергли почти единогласно. Между тем заговорщики активно обыгрывали проявившиеся разногласия, нагнетали страсти.

Впрочем, и состояние всей Европы в 1830 году стало очень неустойчивым. Эпицентр напряженности вызрел во Франции. При низложении Наполеона и реставрации династии Бурбонов здесь было установлено конституционное правление, важную роль играл парламент. Но король Карл Х, как мы уже отмечали, силился укреплять монархическое начало, взял курс на сближение с Россией. В результате либеральная оппозиция развернула настоящую борьбу против своего короля. Такой монарх и его политика совершенно не устраивали и Англию. Из Лондона оппозиционеры получали ощутимую поддержку: и моральную, и пропагандистскую, и тайную, по дипломатическим и масонским каналам. Николай I видел, что положение Карла становится опасным. Предупреждал его, что он сам может спровоцировать бурю, призывал к осторожности.

Однако Карл советам из Петербурга не внял. Летом 1829 года он назначил новое правительство графа Полиньяка, своего единомышленника, твердого монархиста. Полиньяк и линию взял «королевскую», игнорируя парламентские мнения. Это вызвало шквал нападок. Карл решил припугнуть оппозицию. 2 марта 1830 года на открытии сессии парламента произнес речь, пригрозив чрезвычайными мерами, если парламент «будет создавать препятствия для его власти». Но это лишь подлило масла в огонь. 221 депутат подписал обращение к королю, требуя отставки правительства Полиньяка, якобы угрожающего «вольностям французского народа». В ответ на демарш либералов Карл отложил начало сессии. А 16 мая он распустил палату представителей, назначил новые выборы. Но оппозиция их выиграла и упрочила свои позиции, получила 274 депутатских мандата.

Король попытался действовать решительно. 25–26 июля он подписал четыре указа. Новая палата представителей тоже распускалась, ужесточалось избирательное право, «свобода слова» ограничивалась более строгой цензурой. Но и либералы не сидели сложа руки. Несколько месяцев мирного противостояния и предвыборные кампании они использовали как нельзя лучше. Сорганизовали революционную партию, раскачали парижскую чернь – рабочих, подмастерьев, люмпенов, бродяг. Хотя, казалось бы, уж им-то что плохого сделал король, и как их касались политические перемены? Они-то в парламент не избирали и попасть никогда не могли. Да и цензура к ним никакого касательства не имела. Но лозунги «борьбы за свободу», как обычно, действовали опьяняюще, вскружили головы.

Указы короля стали удобным предлогом, и 27 июля на улицах Парижа стали возводить баррикады. У Карла под рукой было всего 6 тысяч солдат, их направили на усмирение мятежа. Но восставших было во много раз больше, завязались жестокие схватки. Именно этим событиям посвящена известная картина Делакруа с кучей трупов и полуголой «Свободой на баррикадах». А в армии и национальной гвардии у заговорщиков были сообщники, сторонники. 28 июля солдаты стали переходить на сторону мятежников, на третий день толпы повстанцев захватили дворцы, Лувр и Тюильри. Король понял, что проиграл. 2 августа он отрекся от престола в пользу своего внука, Генриха Артуа. Но либералы на это даже внимания не обратили – кому занять престол, решал парламент. Он передал корону дальнему родственнику Карла, герцогу Орлеанскому Луи Филиппу.

Произошла не только смена монарха. Подменился сам принцип монархической власти – легитимное наследование по праву рождения перечеркивалось, короля избрал и поставил парламент. Его права расширялись, правительство становилось подотчетным «народным избранникам». «Свобода слова» провозглашалась неограниченная, вводились суды присяжных. Снижались избирательные цензы, и число избирателей увеличивалось. Между прочим, увеличилось совсем ненамного, всего-то с 90 тысяч до 240 тысяч. Это была победа крупной либеральной буржуазии. Хотя народ за нее заплатил немалой кровью, в парижских беспорядках погибло свыше 950 человек, более 5 тысяч было ранено и искалечено.

Причем революция этим не завершилась. С одной стороны, за восстановление законной династии пытались бороться монархисты – их называли «легитимистами». С другой – не успокоились крайние радикалы, якобинцы, жаждущие республики. Забушевали ткачи Лиона, требуя повышения зарплаты и улучшения условий труда. Это вылилось в целую цепь бунтов и восстаний в разных областях Франции (и добавило еще свыше 800 убитых и 1200 раненых). А от французского очага революционная зараза стала расплескиваться по всей Европе. В Италии активизировались карбонарии. Были вспышки волнений в Папской области и других здешних государствах. Зашевелились тайные общества в Пруссии, тоже начали раскачку среди рабочих и черни.

И в полную силу полыхнуло в Нидерландах. После Наполеоновских войн по решениям Аахенского конгресса было создано единое крупное королевство – Голландия, Бельгия, Люксембург. Но в нем существовали языковые и религиозные различия. На юге – католики, говорили по-французски. На севере – протестанты, голландский язык. Они прекрасно уживались друг с другом. Однако в Бельгии националистическое движение подпитывала Франция, надеясь притянуть Южные Нидерланды к себе. А для Англии объединенные Нидерланды с развитой промышленностью стали сильным конкурентом. Их раскол и разделение в Лондоне видели весьма перспективной задачей.