Было уже около часа ночи, наступило 14 декабря. Прислуга, узнав о случившемся, поздравляла его с началом царствования. Супруга ждала его в своем маленьком кабинете. Чувствовала какое-то особенное, нависшее напряжение. Волновалась, даже поплакала. Наконец, в коридоре раздались шаги, которые Александра Федоровна не спутала бы ни с кем. Вошел Николай. Очень уставший в свистопляске последних дней, это было видно по его лицу. Но он принес с собой твердость, уверенность. Поцелуем осушил слезы на глазах супруги. Опустился на колени на коврик, который Александра Федоровна вышила для него собственноручно. Специальный коврик, для молитв – а молился он всегда горячо, самозабвенно, полностью уходил в разговор с Небесным Миром.

Нет, он не утешал и не успокаивал жену. Не унижал ее сладкой ложью иллюзий благополучия. Она была его половиной и должна была настраиваться так же, как он сам. Прервав молитву, Николай сказал: «Мы не знаем, что нас ждет. Обещай быть мужественной и умереть с честью, если придется умирать» [66]. Александра Федоровна ответила: «Дорогой друг, что за мрачные мысли? Но я обещаю тебе». При этом тоже опустилась на колени, стала молиться вместе с мужем. И помогло, молитва сняла напряжение, придала внутреннюю силу, уверенность. Как вспоминал сам Николай, «мы легли спать и спали спокойно, ибо у каждого совесть была чиста, и мы от глубины души предались Богу» [67, 68].

Хотя отдыхать им довелось совсем недолго. Николай Павлович встал очень рано, по-военному – как он привык. А сегодня и вел себя по-военному. Был собран, спокоен, решителен. Волнение выдавали только некоторые его поступки. Едва встав с постели, он наскоро написал короткое письмо сестре Марии: «Молись Богу за меня, дорогая и добрая Мария; пожалей о несчастном брате, жертве Промысла Божия и воли двух своих братьев. Я удалял от себя эту горькую чашу, пока мог…» А генерал-адъютанту Бенкендорфу, присутствовавшему при его утреннем туалете, государь сказал: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих не будет более на свете; но, по крайней мере, мы умрем, исполнив свой долг».

И на самом-то деле опасность была более чем реальной. И от смерти он был действительно «на волосок». Заговорщики находились и рядом с ним. Ночью, когда он лег отдыхать с супругой, один из них, князь Одоевский, дежурил во дворце во внутреннем карауле от Конногвардейского полка. Хотя он ограничивался разведкой. Внимательно наблюдал, что происходит во дворце. Из «любопытства» то и дело обращался с вопросами к придворным, слугам. Но в «Северном обществе» состоял и смоленский дворянин Петр Каховский – его родственник возглавлял «смоленских якобинцев» еще при Павле I, вынашивал замыслы цареубийства. А декабрист Каховский проигрался в пух и прах, жил в Петербурге на содержании сообщников и целиком зависел от них. Накануне на совещании Рылеев предложил ему утром проникнуть во дворец и убить Николая – тут-то должен был помочь «свой человек» в карауле. Каховский согласился. Но в последний момент что-то в нем «не сработало». Или наоборот, сработал какой-то внутренний, духовный стопор. Он отказался. Задание взялся выполнить Якубович – жестокий и циничный опытный боец, приехавший с Кавказской войны.

Но царь не только сам вставал рано. Он с раннего утра поднял и всю придворную, государственную верхушку, командный состав. К 7 часам уже собрались для присяги Сенат и Синод. А в Зимний дворец прибыли командиры гвардейских дивизий, бригад, полков. Николай вышел к ним, объяснил, по какой причине престол достался не брату, а ему, из-за чего случились неувязки с присягой. Зачитал Манифест и спросил, нет ли у кого-либо сомнений. Их не было, все признали его законным императором. Очевидцы отмечали, как Николай величественно объявил: «После этого вы мне отвечаете головой за спокойствие столицы; а что до меня, если я буду императором хоть на один час, то покажу, что был того достоин».

Гвардейских командиров он отправил приносить присягу в Главный штаб, а потом принимать присягу в своих частях, приказал немедленно докладывать об исполнении. Появился и Милорадович. Опять заверил – в городе совершенно спокойно, и в любом случае приняты все необходимые меры предосторожности. Кстати, можно предположить, что его поведение объяснялось все-таки элементарной беспечностью и легкомыслием. Потому что из дворца заслуженный генерал спокойно отправился с подарками к очередной возлюбленной. Мужчина видный и неженатый, он был известен тем, что менял «дам сердца» среди столичных актрис.

На 11 часов был назначен торжественный молебен в Зимнем дворце. На него вызвали всех, кто был допущен к царскому двору. Правда, возникли опасения, что войска не успеют принести присягу, молебен перенесли на 14 часов. Но вторая повестка, о переносе, многих уже не застала дома. Сановники стали заранее съезжаться во дворец. Были и другие накладки. На утренней Литургии в столичных храмах уже возглашалось имя императора Николая, а Манифест, где объяснялись перемены на троне, зачитывался после Литургии. И распечатать достаточное количество экземпляров Манифеста не успели. Кто-то из горожан сумел прочитать его, другие ловили противоречивые слухи.

Начали поступать доклады из гвардии, и они обнадеживали. Первым к царю явился генерал Орлов, сообщил – присягу принес Конногвардейский полк. Там Константин был особенно популярен, числился шефом полка. Но солдаты, узнав о мотивах Константина и Николая, кричали: «Оба они молодцы!» Следом прилетели доклады о присяге в Кавалергардском, Преображенском, Семеновском, Павловском, Финляндском полках, в гвардейском Саперном батальоне.

Но после этого примчался начальник гвардейской артиллерии генерал Сухозанет. Рассказал – когда он приводил к присяге конную артиллерию, несколько офицеров пытались раздуть смуту. Кричали, что присягать нельзя, законный царь Константин, а его брата Михаила якобы преднамеренно убрали из Петербурга. Порядок кое-как навели, и смутьяны разбежались. Сухозанет распорядился арестовать их, когда вернутся. Однако Николай был еще настроен милостиво, не желал омрачать начало царствования. Приказ об аресте он вообще отменил. И как раз в это время наконец-то приехал великий князь Михаил Павлович. Его немедленно послали в конную артиллерию, развеять сомнения. Едва он появился, солдаты поняли, что их бессовестно обманывали. Дружно принесли присягу Николаю.

Но следом за Сухозанетом прискакал начальник штаба Гвардейского корпуса Нейгардт, совершенно растерянный. Доложил о восстании в Московском полку. В этой части группа офицеров во главе с Щепиным-Ростовским и Николаем Бестужевым успела развернуть агитацию, что Константин от престола не отказывался. Дескать, его схватили и держат «в оковах», как и Михаила – а он был шефом Московского полка. Александра Бестужева представили как посланца Константина, призывали солдат: «Царь Константин любит ваш полк и прибавит вам жалованье, кто не останется ему верен, того колите!»

Командир полка Фредерикс и командир бригады Шеншин пытались утихомирить мятежников. Но Щепин-Ростовский кинулся на них с саблей, обоих тяжело ранил. Ранения получили и полковник Хвощинский, рядовой и унтер-офицер, принявшие сторону командиров. Часть полка, около 800 человек, захватив знамена, вырвалась на улицы. С криками «Ура, Константин!» двинулась к Сенатской площади. Увлекала за собой встречных военных, но больше приставало разношерстного простонародья, за нестройной воинской колонной разрасталась буйная толпа.

Николай уже оделся для торжественного молебна, был в парадном мундире Измайловского полка – а грянувшая новость могла ошеломить кого угодно. Но государь был внутренне готов к чему-то подобному. Действовать начал сразу, грамотно и решительно. Всех приближенных, бывших при нем, разослал в верные полки с приказами выводить их против мятежников. Встретив командира Гвардейского корпуса генерала Войнова, ошалело метавшегося на лестнице, строго одернул его и указал – его место там, где его подчиненные вышли из повиновения, приводить их к порядку.

Своего адъютанта Кавелина Николай отправил привезти детей, наследника Александра, маленьких дочек Марию, Ольгу, полугодовалую Сашу – ведь они в Зимний дворец еще даже не переехали. Жили в прежнем доме родителей, Аничковом дворце! Значит, вполне могли попасть в руки злоумышленников. Но жену государь не хотел тревожить раньше времени. Сказал ей, что должен отлучиться, потому что «артиллерия колеблется». Правду она узнала от свекрови. Мария Федоровна зашла к ней, одевающейся для молебна, и сообщила: «Не рядись, дитя мое. В городе беспорядок, бунт».

А муж ушел туда, в неведомое. Разослав с приказаниями всех, кто был при нем, он оказался один. Но направился в караульное помещение. Туда недавно пришла смена, рота Финляндского полка, часть солдат разводили на посты. Николай построил тех, кто был в наличии. Приказал салютовать знамени и бить поход. Спросил, принесли ли воины присягу ему? Ответили положительно, и он объявил: «Ребята, теперь надо показать верность на самом деле. Московские шалят. Не перенимать у них и делать свое дело молодцами. Готовы ли вы умереть за меня?» Дружно откликнулись – готовы. Николай приказал зарядить ружья и сам повел подразделение к дворцовым воротам, перекрыл их.

Вся площадь была заполнена съехавшимися ко дворцу экипажами и любопытным народом. И здесь же появился окровавленный полковник Хвощинский. Царь велел ему где-нибудь укрыться, чтобы не нагнетать страх. Решил, что надо выиграть время, пока подойдут войска, и вышел к народу один. Люди увидели его – красивого, статного, при параде. Хлынули к нему. А Николай Павлович зычным голосом спросил: «Читали ли вы мой Манифест?» Большинство не читало. Император взял экземпляр у кого-то из толпы и сам начал зачитывать. Громко, не торопясь, с пояснениями.

А когда он закончил, к нему примчался Нейгардт. Доложил – восставшие заняли Сенатскую площадь. Но государь уже чувствовал – масса людей слушается его. Это его верные подданные. Больше ничего не скрывал, сообщил о мятеже. Он не ошибся. Толпа ответила горячей поддержкой. Сомкнулась вокруг него. Кричала, что не выдаст его, растерзает злодеев. Отставные инвалиды с Георгиевскими крестами выражали готовность охранять его. Другие люди старались поцеловать руки, фалды мундира. Николай был глубоко тронут. Крикнул: «Ребята! Не могу поцеловать вас всех, но вот – за всех» Поцеловал ближайших – и народ свято стал передавать друг другу поцелуи царя!

Однако государь оценивал и сложившуюся обстановку. Понимал, что в грозных столичных событиях массе людей не место, это только лишние жертвы. Как раз показался батальон преображенцев, и Николай, возвысив голос, стал объяснять: навести порядок – дело властей. Посторонним вмешиваться в это не нужно и опасно, он велит всем идти по домам. Сказал: «Дайте теперь место» – и толпа повиновалась, стала отодвигаться к краю площади, рассасываться. Перед дворцом выстроились преображенцы.

Как выяснилось, у них тоже пытались посеять смуту. В одну из рот ночью явился незнакомый офицер, начал агитировать против присяги. Но фельдфебель Косяков с солдатами сами задержали его. За незнакомца неожиданно заступился дежурный по батальону, потребовал отпустить с извинениями. Но фельдфебель отправился домой к своему командиру роты, жившему поблизости, и агитатора все же арестовали. Государь обратился к преображенцам, напомнил о присяге. Спросил, готовы ли идти за ним, и ответом было общее, дружное «Рады стараться!».

А пока он говорил с солдатами, со стороны Невы к Зимнему дворцу тихо, будто украдкой, подкатила простая извозчичья карета. Это тайно, не привлекая внимания, привезли царских детей. Эвакуировали в более безопасное место. Предстояла схватка…