В условиях такой неопределенности в отношении их статуса спецпоселенцы ожидали, что принятие конституции поможет им. В газеты и органы власти направлялся непрерывный поток вопросов и жалоб о правах депортированных кулаков. Многие из них были депортированы без суда и не знали своих сроков: «Мы считаем себя лишенными прав не по решению суда, а только властью НКВД, поскольку не слышали ни приговора, ни суда, а просто выслали нас в другой район и все»[396]. Эти крестьяне спрашивали о своем статусе. На многочисленные запросы секретариат Президиума ЦИК ответил в январе 1937 года: «Возврат раскулаченного (конфискованного) имущества не допускается, так как оно было конфисковано в соответствии с законом. Конституция не подразумевает такого возвращения»[397]. Письмо начальника ГУЛАГа от августа 1937 года И. И. Плинера Ежову отразило понимание необходимости уточнения правового статуса специальных переселенцев в соответствии с новой конституцией:
За последние три-четыре месяца, писал он, усилилась подача жалоб трудпоселенцами в центральные и местные правительственные учреждения, в которых они жалуются на то, что, несмотря на принятие новой Конституции, в их правовом положении не произошло никаких изменений… Не считая целесообразным в настоящее время разрешать выезд с мест поселения бывшим кулакам, оставить в силе постановление ЦИК СССР от 25 января 1935 года, запрещающее восстановленным в правах трудпоселенцам выезжать из мест поселения [до]… 1943 года[398].
НКВД считал, что конституция для органов не обязательна. Для слишком многих депортированных реабилитация в соответствии со статьей 135 конституции была номинальной, поскольку им не разрешалось покидать место ссылки[399]. В отличие от опубликованной и обсуждаемой конституции, недоступность публикаций законов и секретных инструкций ГУЛАГа была для граждан дополнительной причиной мучений.
Повторный поток писем с аналогичными запросами последовал в ходе подготовки к выборам 1937 года[400]. Инструкция ГУЛАГа от 15 октября 1937 года подтвердила избирательное право поселенцев, хотя вновь ограничила их право на передвижение. Центральная избирательная комиссия и НКВД договорились о том, что справки, удостоверяющие личность избирателя, должны выдаваться комендантами поселений с последующим их изъятием на избирательных участках в обмен на бюллетень для голосования[401]. Восстановление гражданских прав было неполным и саботировалось на любом административном уровне. Таким образом, мы видим обычную практику, когда конституция, закон или указ, предоставляющие права гражданам, подвергались урезанию нормативными документами и подзаконными актами. Нормативные акты «гасили» силу закона – пишут составители сборника документов о специальных переселенцах Линн Виола и Сергей Красильников. Авторы воздерживаются от употребления термина «правовой статус спецпереселенцев», поскольку понятие законности не отражало реалии их состояния. «Это был квазиправовой порядок, нормы и правила которого устанавливались и изменялись политическим руководством, не сдерживаемым никакими законодательными и судебными институтами. <…> Право служило инструментом в руках режимных органов [НКВД], в чьем ведении находились группы спецконтингента»[402]. В конце концов, к апрелю 1937 года 136 350 бывших депортированных, хотя и реабилитированных, все еще проживали в специальных поселениях или вблизи них[403]. Эта извилистая политика реабилитации продолжалась до июля 1937 года, когда, согласно печально известному приказу № 00447, тысячи бывших кулаков, бежавших или вернувшихся из ссылки, стали жертвами новой массовой операции, направленной в первую очередь против возвращенцев[404].
Статья 121 провозглашала право на образование. Бесплатное образование было выдающимся достижением социализма. Дети лишенцев формально получили доступ к высшему образованию в соответствии с постановлением правительства от 29 декабря 1935 года. Белорусский корреспондент рассказывал, что его отец был раскулачен, арестован и лишен избирательных прав. В 1933 году молодой человек попытался поступить в Ленинградский университет, но безуспешно. В 1936 году, благодаря новой конституции, как он считал, он все-таки поступил в Витебский педагогический институт[405]. В начале 1936 года Вышинский предложил распространить действие этого указа на детей депортированных, но не получил одобрения. Лишь отдельные заявки, например, от групп молодых людей из Ленинграда и Игарки, были удовлетворены в 1936 году[406]. Только весной 1939 года, в соответствии с новым указом НКВД, дети спецпереселенцев получили право переезжать в близлежащие города с учебными заведениями. Однако, как всегда, существовала большая дистанция между законом и практикой: в письмах молодые люди жаловались на невозможность реализовать свое право на образование. Ученик седьмого класса Василий Мелусов 23 июля 1939 года написал коменданту спецпоселения в селе Березовка Пихтовского района Сибири.
В мае я посылал Вам письмо [о разрешении на учебу]… но Вы ничего не сообщили. Но 25 июня я послал заявление в Томский лесотехнический техникум, через комендатуру, но вот уже прошел месяц, а мне нет никакого извещения. …По-видимому, Вы мои документы с целью удержали, чтобы больше не получать [мне] образования. Но ведь статья 121-я Конституции (Основного закона) СССР говорит прямо, что граждане СССР имеют право на образование. Для проживающих в комендатуре выходит не так[407].
Для многих молодых граждан невозможно было реализовать не только право на образование, но и само право на свободу. Указ ЦИК 1938 года об освобождении шестнадцатилетних детей спецпереселенцев был выполнен лишь на треть: к 1941 году из 165 050 детей только 50 569 были освобождены. Либеральные меры реализовывались с трудом[408]. В конце концов, ссылка и все ограничения на кулаков и спецпереселенцев официально закончились только после смерти Сталина – в 1954 году.
Одобрение предоставления права голоса спецпоселенцам в дискуссионных материалах не может быть напрямую истолковано как отражение либеральных взглядов как таковых, но они были составной частью дискурса в поддержку новой политики примирения и индивидуальных и политических прав граждан.
9.4. Скепсис в отношении выборов
Конституция вселила новые надежды в граждан, которые приветствовали новое курс государства на гражданские права. Слишком многие, однако, были скептически настроены: «Всеобщее и тайное голосование – только на бумаге, все равно пройдут только кандидаты от коммунистов»; «У нас хотя и тайное голосование, но будут проводить кого надо»[409]. Массовое неверие в новые свободы отражало накопленный за два десятилетия опыт, когда многое было обещано, но мало реализовано. Граждане могли припомнить лишь одно действенное отступление от жесткой большевистской политики – Новую экономическую политику. Но даже эта единственная уступка была отменена в 1928 году. Старшее поколение помнило дореволюционное прошлое, было свидетелем множества нереализованных обещаний и деклараций, и поэтому имело веские основания для недоверия. Недавним разочарованием был первый пятилетний план. Военная разведка США сообщила: «Еще одной причиной серьезного недовольства был блеф по поводу пятилетнего плана. Им [народу] обещали после завершения плана период отдыха и процветания»[410]. Архивные источники отражают массовые ожидания и отрезвление[411]. Результаты первого пятилетнего плана были действительно неутешительными: реальная заработная плата в промышленности снизилась примерно на 50 процентов и продолжала снижаться до 1934 года. В городах снизился уровень жизни, а деревня была опустошена голодом. Рабочий говорил: «Хорошее государство было бы без коммунистов, потому что они только обещают улучшить положение рабочих. Когда мы наконец увидим это улучшение? Первый пятилетний план уже закончился, и где их обещания?»[412].
Хотя конституция демократизировала избирательную процедуру, люди подозревали, что фальсификации и подтасовки будут использованы на будущих выборах, чтобы гарантировать необходимые для партии результаты. «Какая [же это] новая демократия, когда партия составляет список [кандидатов] и представляет массе на голосование, а та без разбора и голосует?»[413] Аржиловский зафиксировал в дневнике такой разговор:
Что-то даст нам новая Конституция? <…> Вчера в конторе проговорился председатель здешней артели Строшков.
– Конституция – это одно, а власть на местах – это другое. Все будет по усмотрению: кого можно допустить [как кандидата], а кого и нельзя.
И он, пожалуй, прав, этот краснорожий бандит. Самую хорошую критику могут истолковать в сторону подрыва коммунизма. Лично я и не жду ничего нового…[414]
Но неверие было преступлением. Аржиловский был арестован, его дневник конфискован, скептические заявления о социализме были подчеркнуты офицером НКВД – и автор приговорен к смертной казни. Свинаря Гонтарева из Мостовского района Одесской области отправили в трудовой лагерь на пять лет за дискредитацию конституции в ноябре 1936 года, после разговора с другими рабочими, что правительство лжет в конституции, и что свободы не будут реализованы[415]. То же самое произошло с другим рабочим в феврале 1937 года, который сказал: «У нас нет свободы слова. В какой газете я могу критиковать секретаря ЦК Андреева? У нас нет демократии, наша демократия – подделка, в любой буржуазной стране больше демократии, чем в СССР»[416]. Некий Гапонов в Ленинграде предвидел аресты народных кандидатов вместе с их сторонниками. Другие предсказывали:
Советское голосование было обставлено так, что исход его был предрешен. Интересно какова будет теперь техника выборов у нас и как они будут обставляться для гарантирования нужных партии результатов;
Если даже народ выберет своих представителей, то большевики постараются их убрать, так как их власть, их диктатура. Пусть большевики дадут свободу партиям и посмотрим тогда чья возьмет;
Подсчет голосов будет сделан так, как это выгодно большевикам[417].
Каждый день приносил подтверждения этим скептическим комментариям. Выборы делегатов на местные и республиканские съезды летом и осенью 1936 года проводились по старым нормам (включая неравное представительство городских и сельских жителей в советах) по распоряжению ЦИК от 2 августа 1936 года после выступления Сталина на июньском Пленуме ЦК. Но избиратели спешили реализовать свои новые права на практике. «Правда» с удовлетворением отмечала, что проект конституции подталкивал избирателей реализовать свое право отзывать неэффективные кадры уже сейчас – еще до официального утверждения конституции – во время осенних выборов и отчетной кампании в местных советах.
В то время как население пыталось реализовать новые свободы, они то и дело нарушались. Должностные лица продолжали вести себя по прежним репрессивным шаблонам. В октябре НКВД с тревогой сообщал о выдвижении и избрании «антисоветских элементов», лишенцев или бывших контрреволюционеров на местные съезды советов. НКВД оперативно исключал таких делегатов из списка участников съезда: в Маловишерском, Подпорожском, Новосельском районах Ленинградской области, Зельдском районе Одесской области и других[418]. Кулак-лишенец Афанасий Попов на Кавказе был лишен депутатского мандата прямо на съезде, а в Винницкой области были арестованы делегаты «Хоптияр, подозреваемый в шпионаже, и Зайдман, троцкист»[419]. Органы безопасности и партия непосредственно вмешивались в ход выборов, блокируя нежелательных кандидатов и навязывая свои кандидатуры. В Тихвинском районе Ленинградской области избиратели отклонили кандидатуру председателя сельсовета Соколова, но представитель района сказал: «Вы можете голосовать против него, но мое слово окончательное: Соколов останется председателем»[420]. Как и предсказывали скептики, прежняя практика партийного и чекистского манипулирования и контроля над выборами продолжалась: нежелательные кандидаты были исключены из списков избирателей или арестованы.