В Сталинской Конституции ясно говорится о добровольном вероисповедании и также в выборах [верующие] могут выбирать и быть выбираемыми… Если я, верующая, член сельсовета схожу в церковь или помолюсь дома и все, а работу сельсовета веду правильно, разве это вред? …Председатель колхоза [ответил мне, что я] увязываю вопрос религиозности с постановлением Конституции неправильно. Я ему ставлю вопрос прямо: когда будут перевыборы вы выбирайте в cовет только безбожников, а верующих не надо, они вам враги. Он ответил: неправильно ты говоришь. Как тут понимать, кто прав, кто виноват?[487]
Мы не знаем ответа ЦИК. Но логичным заключением местных чиновников было бы воспрепятствовать выдвижению и избранию в состав советов вновь обретших избирательные права людей любыми средствами, в том числе и путем их ликвидации.
Настойчивые протесты против расширения избирательных прав свидетельствуют о том, что сеющая рознь большевистская классовая идеология имела сильный резонанс в обществе. Язык и аргументы антилиберальных комментариев повторяли официальную риторику прошлого и демонстрировали настолько глубокое укоренение нравов гражданской войны в общественном сознании, что эти непримиримые смели выступать против нового курса на примирение и критиковать конституцию Сталина. Помимо права голоса, эти агрессивные голоса отвергали свободу прессы, собраний и слова для «врагов» и «бывших людей» (2 процента в данных Гетти). В ответ на многочисленные опасения, что враги могут использовать свободы для противодействия строительству социализма, статья М. Катаняна «Свобода собраний» в «Известиях» разъясняла, что новая конституция предоставляет свободу не вообще, а свободу, только соответствующую интересам трудящихся и направленную на укрепление социалистического порядка.
Не может быть собраний преступников – монархистов, меньшевиков, социал-революционеров и так далее. …[В любом случае] ряды таких людей с каждым днем тают, они составляют незначительное меньшинство. Люди, которым не разрешено пользоваться этими свободами, исчезают, ибо у них нет оснований для существования. Советское государство будет продолжать неустанно вести войну с пережитками капитализма, подавляя их, с одной стороны… а, с другой стороны, перевоспитывать, переформировывать таких людей, вовлекая их в общую созидательную работу. Для созыва заседаний специального разрешения не требуется… хотя представители будут обращаться к тем, кто отвечает за помещения и должны будут подать заявление о предоставлении этих помещений в их распоряжение[488].
Обозначив эти ограничения, Катанян заверил сомневающихся в том, что все под контролем. Однако рядовые пропагандисты не могли донести смысл конституции до обывателей и объяснить новый политический поворот, не навлекая на свои головы опасности.
Те непримиримые, кто возражал против новых свобод, могли отстаивать свои личные интересы, активисты, например, могли защищать свои приобретения и позиции, или они могли быть верными коммунистами, отстаивая социалистические принципы в их понимании. Тем не менее, и обычная инерция могла быть основанием для критики конституции: людям, вероятно, было трудно приспособиться к резким идеологическим поворотам. Марксистский тезис о возможности совершенствования человека и общества, унаследованный от эпохи Просвещения, нашел свое воплощение в оптимистическом подходе конституции к перевоспитанию «врагов». Но многие участники дискуссии были негибкими и упрямыми, придерживаясь прочно укоренившейся связи между классовым происхождением и политическими взглядами, и не верили в обращение «бывших людей». Нарратив о вездесущих врагах занимал прочное место в миросозерцании простых людей, а также чиновников. Отвергая интеграционный смысл новой конституции, участники дискуссии красноречиво обходят молчанием христианскую добродетель прощения врагов. Современные исследования подтверждают, что отказ верить в покаяние преступника и простить его, даже если он искренне раскаялся, «заметно и безоговорочно преобладает» во всех слоях современного российского населения[489].
Среди возможных мотивов такой непримиримой позиции может быть недостаточное понимание. Молодая студентка, например, сказала интервьюеру после войны, что правительство должно предоставлять свободу печати. Но на вопрос о конкретной роли правительства в отношении прессы она ответила:
Правительство обязано закрыть газеты, выступающие против системы. Все должно быть сделано на демократических принципах, но в рамках определенного контроля. Правительство должно следить за тем, чтобы пресса говорила правду и не публиковала ложь или фантазии. Все, что появляется в прессе, должно соответствовать действительности[490].
Это было довольно распространенное представление о либеральных свободах – доступных большинству, но ограниченных для врагов или оппозиции. Такие свободы, как разрешение на торговлю и небольшой садовый участок, непримиримые участники иногда считали отступлением к капитализму и предательством революции. Одной из особенностей этих протестов было отсутствие благоговения, характерное для массовых восхвалений конституции, что может указывать на относительную искренность мнения. Люди колебались между новыми официальными нормами и тем, что они наблюдали в повседневной практике.
Многочисленные возражения звучали в дискуссии против легализации единоличных неколхозных хозяйств (статья 9), что казалось истинно верующим несовместимым с социализмом. «Мы против того, что единоличный сектор допускается существовать. Мы идем к бесклассовому обществу, а единоличные хозяйства – это частная мелко-буржуазная собственность – нужно упразднить»[491]. Индивидуальные хозяева, признанные в конституции равными колхозникам, часто становились объектами враждебного отношения в ходе обсуждения. Единоличники – предприимчивая, ориентированная на рынок группа крестьян численностью от 7 до 10 процентов – сопротивлялась коллективизации и оставалась вне колхозной системы[492]. Их облагали повышенными налогами. Шаг конституции в сторону единоличников находился в оппозиции к предыдущему официальному курсу – удушить эту группу налогами и административным давлением. В июле 1934 года на совещании в Кремле Сталин призвал к наступлению на индивидуальных крестьян путем усиления налогового пресса «с целью избавить от колебаний колхозников [от соблазна оставить колхоз]». На II съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г. глава сельскохозяйственного отдела ЦК, редактор «Крестьянской газеты» Я. А. Яковлев в своем докладе утверждал, что «цель правительства – покончить с нынешним делением села на колхозников и индивидуалов»[493]. В 1935 году единоличники массово жаловались на налоги и государственные обязательства, которые возросли в 9–22 раза, разрушив их хозяйства[494]. В 1936 году эта официальная линия легла в основу большого количества комментариев, требовавших ликвидации слоя индивидуальных хозяйств: «Единоличный сектор занимается агитацией с несознательными колхозниками, что единолично жить лучше. Ликвидировать, чтобы класс единоличников не стоял на пути и не мешал нам строить бесклассовое социалистическое общество»[495]. Крестьяне, которые поддались принудительной коллективизации, вступили в колхозы и страдали от их неэффективности, видели относительную независимость и часто эффективность единоличников и кустарей. Напряженные отношения и внутренние счеты часто разделяли эти две стороны в селе. В своей нетерпимости и зависти коллективизированные крестьяне демонстрировали старый общинный конформизм, коллективизм и эгалитаризм. Борис Миронов считает эти особенности народной культуры, культивируемой в патриархальных семьях и сельских общинах, источником советского авторитаризма[496]. Крестьяне, хотя и были несчастливы в колхозе, но не примирились с нарушителями общинного порядка и равенства в несчастье. Недовольство колхозников либерализмом по отношению к независимым фермерам – меньшинству в сельском мире – нашло отражение в заявлениях местных чиновников:
Остатки классовых врагов воспевают Конституцию и пункт… о единоличниках. Они ведут агитацию, что после принятия Конституции возвратят обратно единоличникам землю, освободят их от налогов. Этим самым классовый враг подготавливает их (крестьян) к выходу из колхоза. Случаи выходов из колхозов уже есть[497].
На самом высоком уровне Сталин ответил на это массовое требование в своем докладе на VIII съезде Советов в ноябре 1936 года, где он комментировал народные рекомендации: «Среди крестьян кроме колхозников имеются еще свыше миллиона дворов не-колхозников. Как быть с ними? Не думают ли авторы этой поправки сбросить их со счета? Это было бы неразумно»[498]. Несмотря на вмешательство Сталина в защиту единоличников, принятие конституции не положило конец политике их вытеснения из общества. Официальное давление продолжалось и подталкивало местных администраторов и завистливых соседей к выдавливанию единоличников из села. К концу десятилетия налоговое бремя и остракизм ликвидировали эту социальную группу.
10.1. Религиозный дискурс
Агрессию в отношении санкционированных меньшинств можно рассматривать как свидетельство авторитарного характера политической культуры. Кроме единоличников еще одной мишенью антиизбирательной лихорадки при обсуждении конституции стало духовенство[499]. Совет Горьковского края утверждал, что из 4000 систематизированных к 16 октября предложений получил «около 1000» антиклерикальных комментариев и ни одного одобрения[500], однако такие круглые цифры могут вызвать сомнения в их точности. ЦИК получил 1061 возражение от частных лиц против предоставления права голоса священнослужителям, а также 730 возражений, озвученных на собраниях. 80 процентов возражений против предоставления избирательного права были направлены против священников. Еще 20 процентов протестов – 448 (включая 384 индивидуальных рекомендации) – отрицали право голоса для «бывших», «кулаков», «эксплуататоров», офицеров белой армии и царской полиции, заключенных и единоличников[501]. ЦИК сообщал о таком же соотношении в сводке от 22 июля 1936 года: 52 предложения против духовенства и 28 против всех «бывших людей»[502]. Cегрегацию группы «бывших» можно хоть как-то рационализировать по практическим соображениям. Ссыльные кулаки, возвращающиеся домой, например, угрожали экономическим интересам тех сельских жителей, которые выиграли от раскулачивания, потому что кулаки требовали и часто отбирали свои дома и имущество. Бывшие офицеры вооруженных сил и полиции вполне логично воспринимались как угроза. Однако вопрос о том, почему мирные священники стали мишенью массового остракизма, требует обсуждения. В этом подразделе рассматривается отношение к религии и священникам в свете новых свобод.
Предыдущие конституции 1918 и 1925 годов провозглашали свободу совести, антирелигиозной и религиозной пропаганды. Последняя свобода была ограничена в 1929 году и не была восстановлена в 1936 году. В нарушение прежних конституций, антирелигиозная пропаганда и преследования преобладали в государственной политике в 1920–1930-х годах с периодами относительной умеренности между пятью волнами гонений: гражданской войной, 1922, 1929, 1937 и 1958 годами. В официальном дискурсе борьба с религией рассматривалась в терминах модернизации, как движение к просвещению и рационализму. Религиозное мировоззрение считалось несовместимым с коммунистической идеологией. Политическим аргументом в борьбе было то, что Православная церковь была опорой монархии и союзником белых в гражданской войне. Девятнадцать лет спустя после революции реальной целью антирелигиозной кампании и репрессий было скорее социальное дисциплинирование и инженерия, чем модернизация. Диктатура считала религию опасной из-за «ее неформального и неконтролируемого характера, нетерпимого в авторитарном обществе»[503].
После раскола институциональной иерархии Патриархии на тихоновскую и обновленческую ветви в начале 1920-х годов, а затем соглашения с государством, заключенного митрополитом Сергием в 1927 году, самым разрушительным для народной религии был 1929 год. Решение Политбюро от 24 января 1929 года об активизации антирелигиозной работы было основано на решимости Сталина покончить с религией в рамках проводимого им «социалистического наступления». С февраля 1929 года тайная инструкция ЦК партии «Совершенствование антирелигиозной работы» положила начало новой волне репрессий и произвольного закрытия церквей. Роковой правительственный указ «О религиозных организациях» от 8 апреля 1929 года регулировал жизнь приходов. Он требовал регистрации всех членов прихода, получения разрешения на все виды деятельности и запретил благотворительность и паломничество. Указ был попыткой как-то регулировать произвол на уровне местных советов и централизовать контроль. Грегори Фриз определяет стратегию правительства с 1929 года как «направление местного радикализма на борьбу с контрреволюционными религиозными кругами», при этом удерживая «местных активистов под контролем и настаивая на оформлении одобрения [закрытия церквей] со стороны населения и официального утверждения» со стороны комиссии ЦИК по культам[504]. Несмотря на статью 36 указа, что «ликвидация церквей может быть санкционирована только мотивированным указом ЦИК», церкви часто закрывались в спешке, нарушая действующие законы, по решению только сельского совета, с конфискацией ценностей и арестами священников. Это не было чем-то новым. В предыдущий период закрытия церквей рвение местных властей и комсомола в искоренении религии часто вступало в противоречие с буквой закона. Съезды партии в 1923 и 1924 годах неоднократно предостерегали от чрезмерного применения административных мер местными активистами при закрытии храмов.
Комиссия ЦИК по культам под руководством П. А. Красикова функционировала в 1930–1938 годах и предпринимала попытки как-то регулировать произвол на местном уровне. Созданная с целью надзора за соблюдением закона о церкви и регулирования религиозной жизни Комиссия неоднократно доводила жалобы верующих и случаи нарушения закона до сведения ЦК ВКП(б) и генерального прокурора, обвиняя местные органы в многочисленных серьезных нарушениях закона в отношении священников и верующих, но без успеха. В мае 1936 года ЦИК и Комиссия по делам культов направили местным властям циркуляр с требованием прекратить «борьбу с религиозными убеждениями с помощью административных мер» (то есть насилием и беззаконием). Они предупредили, что нарушители закона, закрывающие церкви без одобрения ЦИК, будут сурово наказаны. Комиссия заблокировала ликвидацию 15 процентов церквей в 1934 и 1935 годах, 36 и 32 процента в 1936 и 1937 годах соответственно, но она была не очень эффективна – как высшие, так и местные власти во многих случаях игнорировали ее или иногда даже оказывали сопротивление[505]. Советское правительство сначала разожгло «революционное» рвение на местном уровне, а затем попыталось обуздать его с помощью комиссий и законов.
Размышляя над этими попытками контроля местного произвола сверху, Шейла Фицпатрик предположила, что «эти неоднократные призывы к терпимости… свидетельствуют не столько об умеренности и рациональности лидеров партии в вопросах религии, но и – что, возможно, более важно – о нетерпимости и воинственном антирелигиозном рвении у рядовых партийцев»[506]. Ярость высказываний против священников, выраженная в ходе обсуждения конституции, была созвучна практике «саботажа» местными властями периодических попыток регулирования антирелигиозной политики сверху. Фриз предполагает, что в центре существовали внутренние разногласия по поводу методов антирелигиозной работы между воинственным Союзом безбожников (спонсируемая общественная организация) и умеренной Антирелигиозной комиссией ЦК, ликвидированной в декабре 1929 года, когда началась полная секуляризация[507]. Активисты и местные советы часто полагались на свои революционные инстинкты, а не на букву закона, когда закрывали церкви без всякой юридической процедуры, произвольно налагая поборы на священников, и в целом были склонны к толкованию законов в пользу ограничений и запретов. Сергей Максудов подчеркивает, что сельские активисты «делали в деревне не то, что им предписывалось, а то, что им нравилось, что им хотелось»[508].
Многочисленные сообщения чиновников об оживлении религиозной сферы после публикации конституции могут отражать «одержимость режима предполагаемой подрывной деятельностью верующих и церковников после принятия новой конституции» как «единственной организованной альтернативной группы, способной к коллективным действиям с высоко развитой инфраструктурой и сетью коммуникаций»[509]. Сообщения Комиссии по культам, документы НКВД и личные письма подтверждают объективное увеличение религиозной деятельности в связи с конституцией[510]. После многих лет жестоких гонений священники и верующие с радостью приветствовали статью 124, которая подтвердила свободу совести и была воспринята как обещание изменить официальную репрессивную политику. Лишь немногие скептики ядовито указывали, что религиозная свобода, предоставленная предыдущей конституцией 1925 года, не соблюдалась и поэтому прихожане не должны верить в новую конституцию. Бывший архимандрит Киево-Печерского монастыря П. Иванов написал в Комиссию по культам: «Эти права принадлежали гражданам СССР и по прежней конституции, но только… на деле было формальное и открытые издевательство, глумление и преследование. …Вот почему никто из верующих… абсолютно не доверяет не только [статье] 124, но и всей в целом Конституции»[511].
Однако среди большинства прихожан конституция породила новые надежды, о чем свидетельствует статистика Комиссии по культам. В июле 1936 года количество петиций (некоторые с 700 подписей) увеличилось на 8,5 процента по сравнению с аналогичным периодом 1935 года; количество посещений комиссии увеличилось на 53 процента. В следующем месяце число петиций увеличилось на 36 процентов по сравнению с предыдущим годом, а число посетителей – на 95 процентов. В этих ходатайствах и жалобах преобладали требования об открытии церквей – 37,7 процента (1965 ходатайств). Жалобы на чрезмерное налогообложение составили 18,1 процента (945). Верующие, требующие осуществления свобод, были более активными, чем нетерпимые противники религиозной либерализации: в июле и августе комиссия получила 2318 жалоб от верующих, а ЦИК получил 52 предложения против духовенства и религии в июле и 1791 за пять месяцев[512]. НКВД сообщал: