Либеральный дискурс
Широкий спектр мнений, высказанных в 1936 году, стал еще одним отражением осознанного участия населения в политической жизни, а не просто поддакивания пропаганде. Классифицируя полифонию общественных реакций, можно выделить несколько тем, вызвавших наибольший интерес населения: прямые тайные выборы, гражданские права, принадлежность к социуму, верховенство закона, социальное обеспечение, демократические процедуры и местное управление. Комментарии граждан, характеризующие советскую массовую политическую культуру, можно тематически отнести к двум основным категориям. Первая – это комментарии в поддержку демократических, гражданских, умеренных, примирительных, толерантных (например, в отношении религии) ценностей и признание индивидуальных прав, которые близки к нашему пониманию либеральных ценностей.
Вторая группа мнений поддерживала регулирование, исключение и дискриминацию и может быть отнесена к антилиберальному дискурсу. Нетерпимость к какому-либо иному, агрессия по отношению к санкционированным меньшинствам, ненависть к врагам, всеобщая враждебность, но уважение к власти, приверженность ценностям, воспринимаемым как одобренные руководством, обычно ассоциируются с авторитарным (Х. Арендт, Т. Адорно) или тоталитарным (А. Эткинд и Л. Гозман, А. Крылова и другие) типом личности и политической культуры. Некоторые мнения, свидетельствующие о приверженности коллективизму (в противоположность индивидуализму), этатизму, клиентелизму и персонификации власти, часто ассоциируются с традиционными крестьянскими обществами. Эта классификация[318], продиктованная характером моих источников, будет определять стратегию для последующего анализа. Эти категории будут рассматриваться в контексте официальной культуры, продвигающей добродетели Нового Человека: преданность социализму, нетерпимость, коллективизм, антирелигиозность, скромность, человечность, альтруизм, самосовершенствование и нелиберальная субъектность[319]. В этой главе я утверждаю, что озабоченность многих граждан по поводу индивидуальных и гражданских прав, функционирования советов, избирательной реформы и законности, а также политическая активность говорят в пользу существования либеральных элементов в советской массовой политической культуре.
Демократия была главным вопросом в дискуссии, и простые люди имели свои собственные идеи на этот счет. Донской казак, работавший бухгалтером, сказал после войны в интервью:
Я считаю, что русский народ не готов к демократическому правлению. Ему нужен период подготовки к демократии. Но русский народ настолько мудр, что может развивать самоуправление. Свободным голосованием, как в 1913 году [автор имел в виду 1613 год] люди собрались на Земский Собор. Если бы они могли собираться таким образом, выбирать своих представителей, если бы система партий не была подавлена, они могли бы это сделать[320].
Другой корреспондент считал, что только с помощью иностранцев самоуправление может быть успешным в Белоруссии:
(Считаете ли вы, что белорусам было бы хорошо иметь собственное независимое государство?) Да, было бы неплохо, но американцы должны оставаться там надолго. (Вопрос: Что значит, американцы должны там оставаться?) Американские солдаты, как в Германии, потому что люди в наших краях не знают, как себя вести. Их следует научить, что красть, лгать и убивать – это плохо[321].
Еще один корреспондент, мелкий колхозный служащий и учитель из Украины, «очень сильно подчеркивал демократические устремления российского крестьянства, заявив, что они не были одурачены псевдодемократией при выборах своего председателя колхоза и других лиц»[322].
9.1. Юридические новшества Конституции
Юридические нововведения конституции вызвали живой интерес у граждан. Частью «умеренной» тенденции в политике в 1934–1936 годах стал переход к большей законности и частичной реабилитации верховенства права. После десятилетий применения «революционной» внеправовой практики и массовых арестов крестьян во время коллективизации новый поворот воплощал тенденцию к большей стабильности и порядку, который время от времени инициировался правительством для сохранения контроля.
Среди нововведений конституции были новые правила выборов судей, повышение роли защиты и необходимость согласования арестов у прокурора. Они соответствовали проведенной в 1934–1936 годах реорганизации судебной системы, направленной на возрождение правовых процедур и совершенствование отправления правосудия. Но главной целью реорганизации была централизация и контроль над судьями, прокурорами и следователями[323]. Эта реорганизация соответствовала двойственной модели, сохранявшейся в советской политике: с одной стороны, правительство укрепляло правовую систему, с другой стороны, продолжало осуществлять внесудебные операции. Согласно проекту конституции, суды всех уровней должны были избираться соответствующими советскими органами, а народные суды низшего уровня – избираться прямым, равным и тайным голосованием всего электората каждого региона. В Ленинграде и Смоленске от 5 до 7 процентов авторов комментариев предлагали, чтобы все судьи и прокуроры избирались в демократическом порядке[324]. В Горьковском крае в 15 из 400 комментариев поддерживалось избрание квалифицированных судей, которые будут регулярно отчитываться и могут быть отозваны, а 10 комментариев были за назначение судей, один голос против адвокатов в суде и один за введение смертной казни[325]. Уставшее от произвола население одобряло законодательные новшества конституции, которые породили ожидания и требования прекратить репрессии. Многие полагали, что арестованные будут теперь помилованы и освобождены из тюрем[326].
Как руководители, так и простые люди были недовольны низкой квалификацией юристов. В 1934–1935 годах правительство попыталось улучшить юридическое образование судей[327]. Стандартизированное образование потенциально повышает единообразие и усиливает государственный контроль над судебной системой. Как показывает советская официальная статистика, к 1 июня 1936 года более 50 процентов прокуроров и народных судей Российской Федерации не имели юридического образования, а лишь 5 процентов окончили юридические факультеты на университетском уровне[328]. Для решения проблемы низкой компетентности 10 июля 1934 года Центральный комитет партии издал приказ о проверке всех судей, в результате которой 12 процентов из них были отстранены от должности как некомпетентные. Но замещающие оказались не лучше[329]. Участники дискуссии поддержали идею избрания и отзыва судей и прокуроров, настаивая на том, чтобы судьи имели соответствующее образование и квалификацию[330]. Конституция, однако, не требовала каких-либо правовых знаний или формальной подготовки судей. Во всех областях, не только в судах, ощущалась нехватка квалифицированных кадров.
Частью судебной реорганизации было расширение полномочий института защиты в советских судах, и это получило одобрение в обсуждении. В 1920-е годы когорта старых адвокатов была уничтожена, и советские суды демонстрировали неуважение к институту адвокатуры. В 1935 году прошла «специальная адвокатская чистка», во время которой «много было вырвано тогда из наших рядов самых талантливых и честных»[331]. Только рост новых советских кадров, «усвоивших нашу советскую точку зрения», сделал поворот в пользу адвокатуры «своевременным и уместным», заявил в сентябре 1936 года глава Комиссариата юстиции Николай Крыленко. Идея независимости всех сторон в суде, однако, была сформулирована Крыленко весьма своеобразно. Крыленко, имевший склонность к внезаконности и упрощению процедуры, ясно дал понять, что хотя защита должна быть независимой, «определенный» политический контроль и «определенное» направление защиты со стороны государственных органов необходимы, поскольку «наша защита должна быть советской»[332]. Независимость судей – не подлежащих увольнению или внешнему контролю со стороны других институтов в системе управления, – является важнейшей характеристикой эффективного современного государства. Но начиная с 1936 года местные партийные комитеты регулярно проверяли работу судов и прокуратуры. Несколько попыток проигнорировать директивы партии и советских властей были предприняты некоторыми судьями, которые ссылались на конституцию в свою поддержку. Независимость оставалась нереализованной после 1936 года, поскольку наем, финансирование и надзор за юридическими лицами оставались под партийным и советским контролем[333].
В ходе подготовки к выборам народных судей путем тайного голосования журнал «Советская Юстиция» опубликовал список качеств, необходимых советскому судье в соответствии с новой конституцией. Порядок был следующий: а) верность социализму и партии Ленина и Сталина; б) политическая, большевистская стойкость и бескомпромиссность в борьбе с врагом; в) политический опыт; г) образование и культура; д) вдумчивое и серьезное отношение к людям; е) спокойствие и прозорливость. Эти качества должны обеспечить «независимость и подотчетность судебных работников только закону»[334]. Лояльность была на первом месте, квалификация – на четвертом. Такой приоритет был типичным требованием для всех советских функционеров.
Акцент, сделанный в проекте закона на открытом судебном процессе и праве обвиняемого на защиту (статья 111), нашел положительный отклик в обществе и вызвал ряд предложений снизу. Живой интерес вызвала статья 109 о народных судьях, получившая 1551 комментарий, заняв шестое место по популярности. Население, которое едва ли имело историческую возможность развивать сильные традиции правовой культуры, сейчас, после произвола коллективизации, выразило интерес к законности – не слишком многочисленные, но повторяющиеся требования (32 в моих архивных записях) о создании независимого, открытого суда и подотчетности судей (26 рекомендаций лишь в одной сводке). Некоторые корреспонденты вполне обоснованно предложили платить судьям из центрального бюджета для обеспечения независимости от местных властей. В своих комментариях заинтересованные граждане хотели больше верховенства права, меньше произвола: «Лишение права голоса должно налагаться только судом, а не сельским советом», как это делалось ранее в соответствии с конституцией 1918 года[335]. Одобрение правовых нововведений может отражать стремление к нормализации в обществе в условиях нестабильности и некоторую преемственность с дореволюционной культурой, когда судебные разбирательства являлись обычным средством разрешения конфликтов, даже в сельской местности[336].
Эта группа комментариев указывает на существование определённого уровня правосознания в общественном сознании, хотя большинство в целом продемонстрировало слабое понимание того, как действует закон. Статья 127 Конституции[337] закрепляла требование прокурорского разрешения на арест, продвигаемое прокурором Андреем Вышинским с целью ограничения полномочий НКВД. Необходимость санкции прокурора была введена ранее в июне 1935 года, следуя секретной инструкции Политбюро от 8 мая 1933 года «О порядке ареста». Вот это конституционное положение о прокурорской санкции вызвало многочисленные протесты среди сельского населения – 1098 из 3218 замечаний по данной статье[338]. Непонимание народа объяснимо: сельские жители в глаза никогда не видели прокуроров и даже милиции не хватало: «У нас на селе прокурора нет. Значит, человек будет безобразничать, хулиганить и никто к нему не подступись, пока прокурор не разрешит?»[339] Люди рассматривали требование о санкции прокурора как препятствие правосудию, особенно в отдаленных селах. В соответствии с обычным правом мелкие преступления, такие как кража лошадей, обычно решались на месте путем прямых немедленных действий, часто просто кулаками[340]. Восемь процентов ленинградских респондентов и 13,3 процента жителей Смоленска отвергали необходимость применения санкции прокурора[341]. Люди часто требовали, чтобы каждый гражданин имел право задерживать преступника, пойманного на месте преступления[342].
В условиях правового невежества, привычного произвола и частых откатов власти к внеправовым мерам, в сочетании со свежей памятью о массовых депортациях раскулачивания, должностные лица и население имели лишь смутное понимание, кто имеет право на арест. Из-за отсутствия милиции во многих селах и наличия законного оружия у членов партии местные органы слишком часто злоупотребляли властью в ходе гражданской войны, а затем коллективизации. Хотя закон предоставлял право на арест только милиции, прокуратуре и НКВД, местные власти – председатели колхозов, советские или партийные секретари – использовали арест как распространенную практику, например, для принуждения крестьян в колхоз. Аргументы протестов против санкции прокурора на арест (отсутствие милиции или прокуроров в селах) определенно свидетельствуют о том, что недовольство вызвано скорее традициями обычного права и непониманием судебной процедуры, чем одобрением населением самоуправства местной власти.
Несмотря на недопонимание, обсуждение конституции играло важную просветительскую роль, информируя людей об их правах. Известно, что в последующие десятилетия конституция стала оружием всего советского диссидентского движения, которое постоянно указывало на несоответствие между законом и практикой. Эта модель возникла в 1936 году. В условиях внеправового хаоса Большого террора жертвы постоянно требовали выполнения положений конституции. Как написала Молотову жена арестованного в декабре 1936 года: «Право на труд записано в нашей сталинской конституции», но она была уволена и не могла найти работу[343]. Респондент послевоенного интервью вспоминал такой эпизод:
Весной 1938 года в нашей школе на Донбассе был арестован 35-летний учитель, женатый, с двумя детьми. В Конституции говорится, что задержание какого-либо человека милицией может производиться только с разрешения прокурора. Когда двое милиционеров пришли в 11 часов ночи, чтобы арестовать его, он не открыл дверь и спросил через нее, есть ли у них разрешение прокурора на его арест. Они ответили: «Нет». Учитель сказал им, что, согласно Сталинской Конституции, они не имеют права арестовывать его без разрешения прокурора. Милиционеры заявили, что у них есть только приказ начальника отделения. Но учитель требовал разрешения прокурора. Затем один милиционер остался, а другой пошел к начальнику милиции и рассказал ему эту историю. Начальник милиции… приказал милиционеру не обращать внимания на требование учителя и, если учитель окажет дальнейшее сопротивление и не откроет дверь, выбить дверь и насильно арестовать его. Когда они начали выбивать дверь, учитель открыл дверь и был арестован. Позже его жена сказала мне, что его обвинили в контрреволюционной деятельности, в том, что он рассказывал политические анекдоты[344].
Конституционный принцип о санкции прокурора в 1937–1938 годах на практике игнорировался. Другой интервьюируемый, украинский механик, рассказывал: