Недавно в связи с опубликованием проекта новой конституции наблюдается активизация деятельности духовенства и верующих (открытие ранее закрытых церквей, создание новых религиозных общин, недопущение закрытия церквей). В этих случаях духовенство использует проект новой конституции в антисоветском направлении, собирает подписи в селах и готовит заявления в органы власти с просьбой об открытии церквей[513].
Ознакомившись с проектом, прихожане начали религиозные процессии, моления о дожде во время засухи, а некоторые вновь открыли церкви без разрешения[514]. Тон требований верующих стал более настойчивым. В. Ф. Чернов из Бирска (Башкирия) требовал:
1. Статью 124 соблюдать твердо и местную власть в низах поставить в определенные рамки. 2. Непосильными налогами как храмы, так и духовенство не облагать, а делать процентное начисление доходов [т.е. налогообложение]. 3. Запретить всякие «издевательства» над церковью, духовенством и верующими. 4. Разрешить беспрепятственно, без особых на это разрешений местных властей проведение собрания верующих и церковного совета, ходить духовенству по домам с молебнами и требами. 5. Не допускать давления на рабочих и служащих за религиозные убеждения. 6. Не закрывать путем административного давления храмов, если не будет на то согласия религиозной общины[515].
Священник М. Сорокоумовский направил список из 22 требований в Комиссию по культам[516]. Прихожане требовали освобождения арестованных священников и верующих, а бывшие священнослужители просили предоставить им работу, которая ранее была им запрещена, а теперь разрешена, но дискриминация на практике продолжалась. Верующие требовали от властей открытия церквей путем подачи массовых петиций, забастовок и проведения массовых демонстраций на заседаниях советов. В селе Нарышкино Горьковского края колхозники, требуя открытия церкви, не выходили на поля убирать урожай[517]. Верующие не требовали больше, чем позволяли положения новой конституции, но местные власти и НКВД интерпретировали эти просьбы как подрывные и арестовывали прихожан, требовавших открытия церквей, как например в Воронежской области. Когда верующие и священники в Валдайском районе и Саратовском крае организовали 33 религиозных шествия в июле, чтобы помолиться о дожде, они столкнулись с репрессиями и штрафами. Священник был удивлен: «Как же так, конституция говорит о свободе уличных шествий, а меня оштрафовали. Почему?»[518]
Голосам за либерализацию религиозной политики противостояло множество требований продолжения дискриминации. Воинственные активисты подняли свой голос и отвергали религиозные свободы. Какие у них были аргументы? Повторяя пропаганду, они утверждали, что церковь была старым врагом, который боролся против революции, и что священники не вкладывают свой труд в строительство социализма. Они боялись, что избранные в советы священники могут отомстить своим преследователям. Красноармеец Калганов возражал против избирательных прав священников, потому что они были предателями рабочего народа, и в будущем войне они могут предать социалистическую родину[519]. Антиизбирательные требования дополнялись многочисленными предложениями о том, чтобы все храмы были закрыты и переоборудованы в культурные учреждения (16 требований, ЦИК). Свобода религиозных ритуалов, особенно крещения и обрезания, должна быть ограничена (280 требований, ЦИК), религиозная пропаганда должна преследоваться (7 требований, ЦИК), религиозное образование детей и священников запрещено, а священники и их дети (вместе с бывшими кулаками и преступниками) должны быть исключены из военной службы[520]. На самом деле почти все эти ограничения действовали и ранее, и многие участники дискуссии весьма агрессивно требовали их сохранения.
Свидетельства нетерпимости по отношению к священникам, церкви и религии особенно интересны, если учитывать высокую степень религиозности населения. Через два месяца после обсуждения конституции в январской переписи 1937 года 57 процентов населения СССР заявили, что являются верующими. Историческая литература дебатирует уровень народной религиозности в 1930-х годах – был ли он по-прежнему высоким или снизился из-за антирелигиозной пропаганды? Большинство исследователей считают, что реальное число верующих было еще выше, поскольку накануне переписи среди верующих шли скрытные, но горячие споры о том, следует ли утаивать свою веру или сообщать ее переписчику. Преобладала тенденция скрывать религиозность чтобы избежать ожидаемых репрессий, лишения продовольственных карточек и так далее[521]. Некий Карпов, счетчик в переписи, отчитывался перед своим начальством:
Когда начинаешь спрашивать о религии, что мол верущий или нет, то массы отвечают с большой осторожностью и недоверчивостью и упоминали, что это ловушка, мол скажи, что верующий, то впоследствии найдут концы и спрячут [в тюрьму], лучше быть неверующим. Теперь население находится в непонимании[522].
Вопрос о религиозной принадлежности был включен в перепись по настоянию Сталина. Он лично утвердил окончательный вариант вопросника. Счетчиков инструктировали интересоваться «нынешними убеждениями», а не религией, данной человеку его родителями, например, при крещении[523]. Очевидно, что организаторы хотели оценить прогресс секуляризации и эффективность своей антирелигиозной политики. Именно этот вопрос переписи вызвал нервозность и даже протесты в обществе. Накануне восемь ленинградских рабочих написали в ЦИК:
Просим вас отменить графу в анкете о переписи в вопросе религии. Конституция дала право совести, исполнять обряды религиозных отправлений, но этот вопрос при переписи многих верующих заставит говорить неправду, потому что до Конституции это преследовалось. А потому как видно из газет многие не доверяют не только простым смертным (т.е. переписчикам. –
Эти свидетельства объясняют логику сокрытия религиозности, демонстрируют высокий уровень тревоги и недоверия к государству и конституции на низовом уровне и устойчивость религиозности в 1930-х годах. Данные переписи руководство восприняло как провал государственной атеистической пропаганды. Крестьяне не работали в полях в религиозные праздники, а рабочие, связанные производственной дисциплиной, выражали возмущение необходимостью выхода на работу в эти дни. Услуги священника по-прежнему пользовались большим спросом в обществе, как показал Аржиловский, работавший счетчиком переписи населения: «Все таки призрак религии еще существует; даже духовенство может кормиться. <…> Несмотря на 20-летие перевоспитания, все-таки еще есть люди верующие и на вопрос анкеты о религии отвечают определенно: верую. Старая привязанность, старые навыки…»[525]. Сводки НКВД сообщали об уважении к священникам среди депортированных крестьян. Высланные на Дальний Восток отказывались от работы в религиозные праздники, хотя и под угрозой репрессий и голода. Толпа из 200 человек попросила разрешения посетить церковь и послать к ним священника[526].
Каждый раз, когда угроза репрессий отступала, сразу же возрождалась народная религиозность: так это было летом 1936 года под влиянием конституции или позже, когда в эмиграции некоторые бывшие советские молодые люди, выросшие при атеизме, обращались в веру[527]. Население оккупированных нацистами территорий вновь открывало церкви. В 1955 году многие взрослые крестились[528], многие обратились к религии во время Перестройки. Все это свидетельствует о стойкости веры в крестьянской культуре, несмотря на репрессии и модернизацию. Стивен Смит утверждает, что жестокий натиск сталинской модернизации и специфика российского кризиса активизировали «магические ресурсы народной культуры»[529] как защитный механизм адаптации.
Альтернативный взгляд в историографии на религиозность отвергает ее высокий уровень в СССР. И. Курляндский утверждает, что антирелигиозная кампания в целом была успешной, особенно среди молодежи, горожан и комсомольцев[530]. Он полагает, что в ходе переписи многие люди зарегистрировались как верующие только потому, что они были крещены родителями, но фактически не были активными прихожанами церкви. Логично, что поскольку местная церковь была закрыта – люди не могли посещать ее, и открытое отправление религиозных обрядов неизбежно сокращалось из-за отсутствия священников и церквей. Как ожидали большевистские визионеры – с разрушением церквей отомрет и религия. Услужливая советская статистика подтверждала упадок религии. В 1934 году опрос в колхозах Черноземной области показал, что в группе взрослых только 38 процентов женщин и 10 процентов мужчин все еще совершали религиозные обряды, а в группе молодежи – только 12 процентов женщин и 1 процент мужчин[531]. Статистика, однако, оценивала внешнее соблюдение ритуалов, а не внутренние убеждения. По данным переписи населения, 45 процентов молодых людей признались, что они являются верующими. Кроме того, точность всех советских опросов и статистики следует воспринимать с большой осторожностью, поскольку результаты могли быть скорректированы на всех уровнях в соответствии с ожиданиями идеологических властей. Можно также задаться вопросом, насколько искренне люди отвечали на прямые вопросы о вере, зная официальную репрессивную позицию в отношении религии.
Однако непрямые данные об упадке религиозности в СССР представляет еще один интересный документ, полученный правительством. В своей записке от 26 октября 1936 года начальник Государственного реестра НКВД М. М. Алиевский проанализировал корреляцию дат свадеб и рождений с периодами поста и воздержания в православной традиции – Великим постом в марте и Рождественским в декабре. Он отметил увеличение количества свадеб (из 100 свадеб в год в сельской местности) в 1910, 1926 и 1935 годах в Европейской части России: 1,2, 7,6 и 9,5 в период поста в марте и 1,2, 3,3 и 8,1 в декабре. Аналогичным образом, сезонные падения рождаемости, характерные для царской России из-за воздержания во время постов, в 1935 году выровнялись и стали почти такими же, как и в остальные месяцы[532]. Если сезонные колебания числа свадеб и рождений в царской России свидетельствовали о приверженности сельского населения религиозным обрядам (хотя и с тенденцией к снижению, как показал Борис Миронов в «Социальной истории России периода империи»), то в 1935 году их равномерное распределение было интерпретировано в пользу усиления секуляризации.
Из-за чрезмерно оптимистичных сообщений местных должностных лиц и неточных данных о закрытии церквей центральные власти к 1936 году предполагали, что только 28 процентов всех религиозных общин и 23,5 процента религиозных зданий все еще функционируют[533]. В докладе Комиссии по культам о положении религиозных организаций в СССР и их отношении к проекту новой конституции от октября 1936 года сообщается, что из дореволюционных 72 963 религиозных зданий в апреле 1936 года в СССР функционировали 29 процентов и служили 21,4 процента священников – из 112 629 в 1914 году[534].
Такие опросы и статистические данные производили на правительство впечатление успеха в антирелигиозной деятельности. В своей пропаганде перед переписью политическое руководство артикулировало высокие ожидания в отношении социального прогресса. В день переписи «Правда» предсказывала рост населения, грамотности и образования и настаивала на том, что религиозные убеждения практически искоренены[535]. При подготовке к переписи «категории социального статуса были значительно упрощены и сформулированы таким образом, чтобы подчеркнуть однородность общества и прогрессивный смысл ликвидации всех социальных различий»[536]. Но даже при таких манипуляциях результаты переписи были несовместимы с идеологическими схемами и шокировали сталинистов, планировавших покончить с классовым разделением во втором пятилетнем плане (1933–1937 гг.) и преобразовать граждан в новых людей-атеистов. Грегори Фриз объясняет: «Вероятно, партия разделяла традиционное мнение интеллигенции о том, что православие является в основном ритуальным (обрядоверие), основанным не на сознательной вере, а на обычае». Поэтому руководители предполагали, что после разрушения церковной иерархии и приходской инфраструктуры и прекращения богослужений «автоматически исчезают и суеверия». Соответственно, местные власти считали, что после закрытия церквей «с религией покончено», и прекратили свою антирелигиозную пропаганду[537].
Результаты переписи, как и предупреждения о врагах, прозвучавшие в ходе народного обсуждения, не соответствовали идеологическим конструкциям сталинистов, которые выдавали желаемое за действительное: рост населения (как свидетельство достижений социализма) оказался ниже экстраполированных цифр предыдущей переписи, грамотность не была всеобщей, общество было разделено, религиозность не сошла на нет. Правительство Сталина отвергло неожиданные результаты переписи как ложные, засекретило их и арестовало организаторов-статистиков. В новой переписи 1939 года вопросы о религии были опущены.
Большевики приложили немало усилий, чтобы покончить с религией в стране: гонениями, разрушением церковной структуры, всеобщим образованием и антирелигиозной пропагандой. Но они недооценили жизнестойкость народной религии. После закрытия храмов и разрушения института церкви народная религиозность не исчезла. Комиссия по делам культов отмечала, что религиозные чувства в ответ на репрессии приобретают измененные формы. Помимо легальных религиозных групп и общин (двадцатки) (1735 в Горьковском крае в 1935 году), функционировали тайные кружки бывших монахинь и христианские общины, как Толстовская коммуна в Западно-Сибирском крае. Люди молились по домам или в пещерах[538]. Многие верующие, лишенные традиционных богослужений, особенно в сельской местности, обратились к менее видимым альтернативам Православию. Языческие практики и суеверия скрыто сосуществовали с сельским христианством на протяжении веков. В условиях гонений на христианство многие крестьяне обратились к привычным подпольным ритуалам магии и язычества. Другой формой уклонения и адаптации было обращение к различным сектам, которые размножились из-за амбивалентного отношения государства в 1920-х годах, и к другим христианским конфессиям. Менее заметные и институционализированные, например, адвентисты и баптисты, обрели новых последователей, хотя это не означает, что их не преследовали[539].
Помимо психологической потребности в духовном, трансцендентном измерении, потребность в защите и утешении находила свое выражение в альтернативных религиозных практиках: религиозных слухах, многочисленных «обновлениях икон», возвещении чудес и знаков, паломничестве к святым местам и источникам. Слухи об Апокалипсисе и появлении «священных писем» от Богоматери или из Иерусалима подтверждали божественный контроль и отражали религиозное мировоззрение крестьян. Сельская публичная сфера слухов, однако, неизбежно приобретала политическую окраску, объявляя Сталина антихристом, колхозы – творением антихриста и обсуждая преследование религии в СССР[540]. В 1930-х годах власть одержала победу в публичном пространстве, вытеснив ритуалы из видимой сферы, но потерпела поражение на низовом уровне: повседневная народная религиозность приняла неинституционализированные, зачастую импровизированные формы и ушла в подполье, где оказалась вне контроля государства. Крестьяне нашли новые способы сохранения веры: приспособились к условиям без мест отправления культа или священников (например, вступление в беспоповцы, секту старообрядчества без священников); придумали новые эрзац-ритуалы – свадебные и похоронные – с дистанционным освящением священниками колец или могильной земли. Люди преодолевали большие расстояния, чтобы найти священника, который мог бы совершить похоронную службу над горсткой земли с могилы, и когда эта освященная земля рассыпалась на могиле, считалось, что умерший был похоронен по христианскому обряду. В отсутствии церкви для венчания обручальные кольца освящались подобным священником без новобрачных – и брак считался законным. До трехсот священников, чьи церкви были закрыты в Воронежской области, стали бродячими «попами-передвижками» и теперь служили тайно по домам, а иногда и в пещерах; в области тайно практиковали 26 святых и целителей всех видов. Комиссия по делам культов заключала: «Религиозность населения административно загоняется в подполье. Она выливается в тайные формы… нелегальных групп»[541].
Антиизбирательный и антиклерикальный дискурс в ходе дискуссии, в отличие от религиозности, продемонстрированной в ходе переписи населения, отражал разнообразие политической культуры. Очевидно, что мы слышим голоса различных групп. Но иногда в одной личности переплетались противоречивые приверженности, отражающие конфликт между неформальными нормами, действующими в реальности, и официально провозглашенными нормами. В интервью после войны верующая 30-летняя женщина поддержала правительственный контроль над религией:
В Советском Союзе церковь и государство полностью разделены, не имеют ничего общего. В демократическом мире церковь должна быть связана с правительством. Церковь должна получать помощь от правительства, а правительство должно осуществлять контроль над церковью, чтобы та не вела пропаганду против правительства[542].