У меня так все спуталось в голове, что не могу правильно в хронологическом порядке связать все, что происходило. Одно время у нас в Царском жила дорогая тетя Машенька Долгорукова. Она работала на фронте со своей подругой, Морильской, но после того, как солдаты стали брататься с неприятелем, бежали с фронта в деревни и потеряли всякое чувство долга и чести под влиянием жидовской пропаганды, она не выдержала и уехала с фронта, говоря, что не может видеть такого позора и хамства. Она несколько раз ездила в Петербург и хлопотала о выезде за границу, наконец добилась, получив разрешение из рук Урицкого, которого убили на следующий день. Грустно было расставаться с ней. Все вы ее нежно любили. Она лишь говорила, что хочет завещать вам часть своих вещей, но мы только смеялись, говоря, что она из породы бессмертных, так что переживет всех. Она, кажется, умерла года два спустя (но мы ничего об этом не знали) во Флоренции от рака, от которого же умерла ее приятельница, мисс Грегори, и их горничная-итальянка. После ее отъезда стали появляться кучами солдаты, бежавшие с фронта и под вечер стучавшие во все квартиры, требуя впустить переночевать. Когда же к нам тоже постучали, я, не открывая двери, попросила их подождать, а сама позвонила Брандорфу, жившему над нами, чтобы дал совет, как поступить. Он посоветовал указать на пустующий на нашей улице дом. Туда мы и направляли всех, приходивших к нам.

Все труднее становилось добывать еду, и Лапушка решил съездить в Марьино, чтобы узнать, нельзя ли там что-нибудь раздобыть. Он ездил несколько раз, и его всегда с неизменным радушием принимала и угощала семья нашего бывшего повара, женатого на нашей подняне Жене. Они его снабжали, чем могли, а затем стали наезжать к нам из бывших арендаторов курляндцы, особенно одна вдова, которая сшивала из холста длинные кишки, которые набивала мукой и обматывалась этим под платьем, так что казалась толстухой с худым лицом, а затем, смеясь, разматывала это все на кухне и трогательно радовалась тому, что надула революционеров, которые обыскивали ее корзины. Эти добрые люди делали все из памяти о Фрумошке, который был всеми горячо любим. За отсутствием мяса ели конину, за которой ходили в татарскую деревню. С нами ходил милейший Илья Дмитриевич Муханов, который тоже искал способ прокормить семью, состоявшую из его старой матери, Мими Мухановой, жены Таси (рожд. Мейендорф) и из трех детей: двух девочек и мальчика. Зимой мы на санках привозили с ним, сколько могли свезти, конины, а иногда, как лакомство, получали конские мозги, которые нам казались очень вкусными, а жеребятина считалась изысканным кушаньем. Из конины мы делали битки. Кто-то нам подсказал жарить на касторовом масле (кроме бобового масла, никаких жиров раздобыть было нельзя), так как вкус касторки и ее слабительное действие при этом пропадает. И правда, битки на касторке получались очень вкусными, но я детям не говорила, на чем мы их готовили. Беда в том, что масло это оказалось не по карману. Чего только тогда не ели: какую-то траву, растущую на кучах щебня вдоль дороги, какие-то лепешки из картофельной шелухи и кофейной гущи, тертую воблу, крахмал вместо киселя, но это, кажется, было позже, когда ни молока, ни хлеба, ни овощей нельзя было купить ни за какие деньги. Говоря о Муханове, хочу прибавить, что его вскоре арестовали почти одновременно с Чихачевым, жившим с семьей недалеко от нас. Оба они были исключительно хорошие люди, глубоко верующие, благородные и честные (les chevaliers sans peur et sans reproches),[142] горячо привязанные к своим семьям. Их долго таскали по тюрьмам, и, между прочим, они тоже побывали в Москве в Новопесковском лагере, куда и мы со временем попали, а потом их отправили в Нижний, где оба умерли от сыпного тифа в местной тюрьме.

Наши семьи были очень дружны, и мы часто виделись, а когда нас потом засадили в ЧК, Чихачевы все время заботились об Алеке, Лапе и Фуге, оставшихся с Настей. Милый Фредди делил с ними, что имел, и старался помогать, чем мог.

Ловсик и Лап ходили в какую-то школу (не помню, как ее называли), так как там довольно хорошо кормили. Детям и служащим в школе давали рябчиков, молоко. Сторожа ворчали, что они к рябчикам не привыкли. Им лучше бы давали щи с мясом. Надо было временами ходить на родительские собрания, на которые мы с Марусей Чихачевой ходили вместе. На этих собраниях переливали из пустого в порожнее, но почему-то нужно было присутствовать. Именно раз на такое собрание явилась одна из жен Луначарского, которая была поставлена во главе всех детских учреждений Царского. Там без конца устраивали детские колонии, которыми она заведовала. Она явилась в меховой шапке, украденной у Императрицы Александры Федоровны, и держала себя с большим апломбом. Ее всюду сопровождал один из любовников – студент, который вскоре погиб, будучи раздавленным между двумя вагонами, куда попал оступившись, и говорили, что она долго его оплакивала. Тут, на собрании, она сидела перед нами, пила чай со всякими лакомствами и говорила какие-то глупейшие, заученные фразы, которые всюду повторялись всеми этими людьми. Мы с Марусей сидели в первом ряду, и так нам все это надоело, что мы встали и ушли во время ее разглагольствований. Из ее «благотворной» деятельности в детском мире приведу два примера: в большинстве заведений за детьми не было никакого надзора: мальчики и девочки были предоставлены друг другу. Их разговоры были ужасающими, судя по тому, что мне передавала наша бедная Алекушка, но Лапушка всегда ограждал ее и защищал, где только мог, и не давал в обиду. Результатом таких школьных отношений было то, что многие девочки забеременели. Тогда их всех собрали и отправили особым поездом на юг, будто бы с целью погреть на солнышке. Когда колпинские рабочие узнали обо всем этом, то пришли в ярость, хотели остановить поезд и избить педагогов, сопровождавших девочек, ибо, как они говорили, отдавали дочек в школу учиться, а не развратничать. Поезд удалось провести ночью, чего никто не ожидал. Должна добавить, что этот поезд с беременными детьми гоняли с места на место, и наконец пришлось им вернуться обратно в Царское, так как никто не хотел их принять. В дальнейшем Луначарская наградила каким-то знаком отличия одну из девочек за то, что она уже трижды рожала и увеличила народонаселение в столь юные годы!!! Второй случай был следующий: во многих колониях кормили детей кониной, но не проверяли качество мяса. Так в одной из колоний кормили непрожаренным мясом, и в результате все дети и учителя заболели сапом. А чтобы замять дело, решено было всех больных отравить, чтобы не распространять заразу. Всем с пищей дали отраву!!! Узнали мы об этом случайно.

Тогда многие возделывали огороды за Царским, чтобы иметь хоть какие-нибудь овощи. У нас был огородик вместе с Мухановыми, который мы обрабатывали по очереди, а Лапушка ходил в известные дни сторожить по ночам школьный огород. Конечно, всюду тогда воровали, так как хотели есть и добывали еду, кто где мог. Фуга нашла какое-то садоводство в окрестностях Царского и нанялась туда работницей. Там выдавали довольно большой кусок черного хлеба в день вместо оплаты. И вот наша Фугишечка трогательно вставала каждый день в пять часов утра, чтобы вовремя добраться на работу (дорога занимала час туда и час обратно), а вечером возвращалась со своим куском хлеба, который делила на всю нашу семью. Она загорела как негр, и другие работники называли ее Генеральшей, так как она исполняла добросовестно свою работу: таскала горшки, носила землю, полола и поливала огород, не принимая участия в сплетнях и пересудах других. Так она проработала все лето, а наши малыши, Ловсик и Лапушка, всегда старались принести нам из школы кусочек чего-нибудь съестного.

Не помню, тогда или позже мне дали знать из датского консулата в Петербурге, чтобы я туда явилась. Когда я пришла в бывшее помещение гостиницы «Дагмар», то встретилась с Варварой Ильиничной Мятлевой, которая спросила: «Вы тоже за посылкой?» Я ответила, что нет и что я сама не знаю, зачем меня вызвали, на что она возразила: «Ну, значит, посылка!» Меня провели в кабинет консула. По дороге я заметила Скерета, который стоял, прислонившись к окну, но сделал вид, что со мной не знаком, и я решила, что он, видно, не хочет, чтобы знали о его службе. Консул меня усадил и спросил, не нуждаюсь ли я в каких-нибудь съестных припасах, вроде муки, масла, какао и так далее. Я вытаращила на него глаза. Мы давно забыли о таких лакомствах, и сказала, что очень нуждаемся, но не в состоянии за это платить, и что я могу ему предложить несколько оставшихся у меня миниатюр в уплату. Он сказал, что ему поручено передать даром посылку провианта и что мы будем иногда получать такие посылки, за которыми я, по получении извещения, должна приходить лично или вместо меня доверенное лицо. Позже мы узнали, что посылки были от милой Веры Масленниковой. Консул был очень любезен и направил меня в их кладовые с очень милой датской сестрой милосердия, которую он вызвал по телефону. Она была вся в белом, еще очень молодая и расторопная. Кладовая оказалась небольшой светлой комнатой, уставленной ящиками и тюками с сахаром, чаем, маслом, какао, мукой и банками сгущенного молока. Сестра мне быстро собрала и упаковала большую посылку, затем проводила меня к выходу, а попутно она мне показала большую столовую, где они кормили несколько сот детей. Все это делалось даром. Когда я добралась домой со всеми этими лакомствами, не было конца радости всей семьи. Таких посылок мы получили несколько. Иногда за ними отправлялась Настя с кем-либо из детей. В последний раз, когда она поехала уже при большевиках, то увидела, что консульство было оцеплено и что туда никого не пропускают, а кто по глупости и входит, то больше не выходит, так как их и персонал арестовали. К счастью, она сообразила, что лучше уйти подобру-поздорову.

Лето после переворота бабуля провела в Павловске с тетей Линой, а тетя Ольга к ним наезжала. Тетя Лина уже не покидала своего кресла, на котором передвигалась по комнатам и саду. Мы старались почаще их навещать. Бабуля все ходила по Павловску, где прошло ее детство, и старалась найти дорогие ей по воспоминаниям места, но говорили, что кроме дворца и парков все так изменилось, что она даже не уверена была, какая дача им принадлежала. Иногда мы с ней гуляли вдвоем, и она меня расспрашивала о православии, от которого она отошла, ударившись после смерти дедушки и ее младшей дочери, Марианны, в редстокизм. Потом она опять стала часто ходить в православную церковь, которая была недалеко от их дачи. Помню, как меня поразило и обрадовало, когда я к ним пришла в Успение, когда бабуля мне сказала, что была у обедни. Я удивилась, так как редстокисты не признают Пресвятой Богородицы, и спросила, почему она пошла, ибо день был не воскресный. Она ответила: «Цыпина, да ведь сегодня Успение!» Верно, на моем лице она прочла недоумение, так как я отлично знала, что Успение, и мы все были у обедни в церкви. Она мне сказала: «Знаешь, Цыпина, я многое поняла, чего раньше не понимала, и хочу, чтобы ты мне кое-что еще объяснила». Мы были одни, и я ей сказала, что буду очень рада, если я сама в силах ей помочь. Она мне опять рассказала, какой убежденной православной была в детстве и юности под влиянием своей горячо верующей матери, вашей прабабушки Трубецкой, и как она часто вставала ночью, чтобы молиться перед иконами. Я ей ответила, что, несмотря на все это, она совсем не знала православия и не понимала значения и смысла всего того, что потом ей казалось бессмысленной обрядовостью. Я спросила также, знает ли она, что каждая часть облачения священника имеет свое объяснение и что литургия с начала и до конца есть напоминание о жизни, смерти и воскресении Спасителя. «Нет, Цыпина, я этого не знала», – ответила она. Тогда я ей привела в пример епископский омофор на плечах, который изображает ту заблудшую овечку, найденную бедным пастырем, которую он понес домой на плечах. Дорогая бабуля слушала с глубоким вниманием и потом сказала: «Цыпина, как это прекрасно! Я ничего этого не знала, и никто никогда нам этого не объяснял». Мы с ней долго говорили на эту тему в тот день, и перед моим уходом она сказала: «Если я заболею или мне будет плохо, обещай, что ты мне скажешь, и тогда я попрошу тебя о чем-то». Я, конечно, обещала, но сдержать обещание мне не пришлось. Дорогая бабуля умерла от удара, узнав о нашем первом аресте. Она прохворала всего два дня и скончалась, не приходя в себя. А мы с Масолей и Гунчиком сидели тогда в ЧК в Царском, но мне всегда казалось, что, вероятно, она хотела на смертном одре вернуться в лоно Святой Православной Церкви и причаститься Святых Тайн. Кажется, одно лето бабуля с дочерьми провела в Царском на даче Мещерских после их отъезда на Кавказ, но я сейчас уже не помню, было ли это тотчас после переворота или через год.

Не помню тоже точно, когда был арестован дядя Боря. Это было тяжким ударом. Уж как я тогда благодарила Бога, что Он взял к себе Фрумошку до всех этих ужасов! Его арестовали одновременно с Великими Князьями: Павлом Александровичем, Николаем Михайловичем и многими другими. Бедная Тоца, выбиваясь из сил, носила ему передачи в тюрьму, несмотря на то что у нее на ноге возникла рожа, которая, слава Богу, вскоре чудом прошла. Эти аресты произошли после большевистского переворота, осенью. Тогда же начались повальные обыски, часто сопровождавшиеся убийствами. Дядя Боря и Тоца долго еще жили в Выбити после переворота, так как не хотели переезжать в город, но после смены событий они решили, что им следует быть в Петербурге. После первого же обыска дядю арестовали. Тоца говорила, что они были уверены в неминуемости ареста и у дяди Бори был заготовлен мешок с бельем и всем необходимым для тюрьмы.

В Петербург тогда попасть было нелегко, так как поезда ходили нерегулярно. Я часто заходила к милой Екатерине Григорьевне Мухановой, которая жила в маленькой дачке на Павловском шоссе вместе со своей верной горничной и другом Тони. Она была так одинока, и сестра Смирнова просила меня навещать ее, так как очень ее любила. Так же часто я бывала у старушки Шамшиной, которая жила совсем близко от нас на Новой улице. У нее было много книг, и она давала мне их читать. Ее челядь состояла из старой кухарки, горничной-чухонки и лакея – бывшего матроса, который после переворота стал необычайно дерзок. Они с чухонкой продавали по поручению Шамшиной вещи, когда у нее не хватало денег, но клали, вероятно, больше себе в карманы, принося ей гроши. Она когда-то была страшно богата и в молодости жила с родителями в Казани (она рожд. Петрова), где у них был чисто царский обиход, судя по ее рассказам. Как-то я предложила ей продать кое-что из вещей, так как знала, что получу больше ее грабителей. Однажды она мне дала узел шелковых платков и всякой мелочи, в том числе опаловые серьги, которые тоже просила продать. При выходе я заметила, что лакей с горничной злобно следят за мной. Когда я принесла выручку, она удивилась большой сумме, говоря, что от горничной не получила бы и десятой части. У меня эти вещи скупала одна портниха, которая обшивала разбогатевших пролетариев. Они шили себе яркие бархатные пальто из краденных во дворцах и частных домах гардин и не стеснялись средствами. Наша Настя побывала в то время на какой-то крестьянской свадьбе недалеко от Царского и рассказывала, что стол был накрыт не хуже господского (как она говорила) и блистал чудной скатертью, хрусталем и серебром. Подавали на великолепном сервизе, и стол был усыпан цветами, а невеста получила в приданое несколько дорогих чернобурых, собольих шуб и без конца зеркальных шкафов, которые были расставлены по комнатам в виде украшений.

Государя с Семьей перевезли в Сибирь, и никто ничего не знал об их судьбе, до того дня, когда их всех убили в Екатеринбурге. Помню, что весь наш маленький приход собрался тогда в церкви Красного Креста «Всех Скорбящих» и мы отслужили панихиду, глубоко потрясенные ужасной вестью. Вскоре панихиды запретили. В самом начале большевистского переворота был зверски убит наш духовник, о. Иоанн Кочуров. Он долго жил в Америке, в Чикаго, где построил церковь, в которой потом мы с Лапом и Алекушкой часто молились и в которой она венчалась. Ему очень хорошо там жилось, но он тосковал по России и боялся, что его дети вырастут не русскими душою, а семья у него была большая. Тогда он попросил, чтобы его перевели в Россию. Ему дали место в Нарве при детском приюте, где он был законоучителем и служил в церкви только по воскресеньям, а ему все хотелось получить приход, где бы ежедневно он мог совершать литургию. Его назначили одним из священников в Екатерининский собор Царского,[143] он так этому радовался, так был счастлив. Все это он мне рассказывал сам. Проповеди его были прекрасны: говорил он коротко, просто и с глубокой верой. Матушка была простая хорошая женщина, и я к ним часто заходила. Он советовал мне часто читать псалмы и говорил, что его мать черпала в этом большое утешение и помощь. Когда разразилась революция, он предложил духовенству Екатерининского собора совершать Крестные Ходы и молиться о прекращении усобицы. Один Крестный Ход состоялся, но я узнала о нем позже. Говорили, что пашковцы донесли на него и оклеветали. Матушка мне рассказывала, что он был озабоченный и грустный, а когда она ему как-то заметила, что его подрясник сносился и надо бы новый, он махнул рукой и сказал: «Да не в подряснике дело». Она же его не спросила тогда, в чем же именно. Его убили в воскресенье после того, как он вернулся домой, отслужив обедню и молебен. Дома был один из сыновей семнадцати лет. Вдруг послышался громкий большевистский стук. Сын отворил дверь, ввалились солдаты, которые приказали отцу идти с ними. Он снял свой священнический крест, часы и цепочку, отдал все сыну и вышел вслед конвою. Сын следовал за ними поодаль. Они жили на Екатерининской площади около самого собора. Его повели к Феодоровскому собору[144] и дальше за лесом велели идти вперед одному. Сын видел, как он перекрестился, поднял руки к небу, раздался залп, и он упал на землю. Сын подумал, что отца убили, побежал обратно в город предупредить мать. Она поспешила к другим священникам, чтобы дать им возможность скрыться, но они остались на своих местах. Сын попытался пробраться обратно, но на месте убийства оставались солдаты. Вечером в темноте той дорогой, ничего не подозревая, проходила сестра милосердия, которая увидела солдат, стоявших над каким-то темным предметом. Когда же она приблизилась, то увидела, что это скорчившееся тело о. Кочурова, а солдат с гордостью ей сказал, что только что его прикончил. Он дал ему промучиться весь день с утра!

Сестра милосердия побежала в больницу сообщить о своей находке, и вскоре был выслан фургон для доставки тела. На другой день, как только узнали о случившемся, мы с детьми пошли в покойницкую больницы, чтобы поклониться праху. Там все время служили панихиды. Батюшка лежал в гробу, и лицо его, конечно, было покрыто воздухом, как это полагается священнику. Большевики боялись, что будут торжественные похороны мученика, и долго не разрешали похоронить его под собором, а когда позволили, то объявили, что если соберется толпа, то по ней откроют огонь из броневика. Мне об этом сказала наша Настя, когда я было собралась на похороны. Я собрала детей и сказала им об этой угрозе. Сама я этому не верила, но предложила детям свободно выбрать: идти или остаться. Они пошли со мной. Мы отправились туда с утра. При подходе к собору оказалось, что к нему со всех сторон стекается народ, а сама площадь была уже заполнена. Одновременно я заметила слева на дороге броневик, который стоял напротив, с северной стороны. Я надеялась, что дети его не видят. Было почти невозможно пробиться через густую толпу, заполнившую площадь и церковь. Когда нам наконец удалось подняться на паперть, гроб с Крестным Ходом уже начали выносить. Все православное духовенство Царского было в полном составе, и Крестный Ход три раза медленно обошел собор при стройном пении «Святый Боже», после чего гроб поставили в склеп под собором, и толпа медленно разошлась. Я думаю, что большевики просто не посмели стрелять, но то было вначале, когда они еще не обнаглели.

У меня очень многое стерлось из памяти за время революции, так что мой рассказ не очень последователен.

Становилось все труднее питаться, и я помню, что невозможно было уже купить и конину, а мы делали какие-то лепешки из картофельной кожуры, причем замерзший и полусгнивший картофель добывали в каких-то грязных подвалах. Ели какой-то кисель из крахмала, a pièce de resistance[145] была вонючая вобла. Рожь мы варили и ели в виде каши, но она из нас тотчас выходила в том же виде, как и вошла, пока нам не посоветовали молоть ее. Электричество не работало, дров не было, трубы постоянно лопались и затопляли подвал, мастеров для починки тоже не было.

Стирать было невозможно из-за отсутствия теплой воды, и Настя ободрала себе руки, пытаясь делать это в ледяной воде. Вечерами мы заправляли самовар, ели свою скудную пищу при его свете, а потом, затопив самую маленькую печь, сидя вокруг нее на полу, пытались читать.

Постоянно приходили для обысков солдаты, но я всегда давала знать нашему соседу этажом выше, Брандорфу, и ему удавалось как-то, под тем или иным предлогом, избавлять нас от непрошеных гостей. В это время мы часто виделись с милой Машей Пушкиной и ее дочерью Икой, а также к нам заходил Михаил Владимирович Иславин, живший с матерью в Царском, в отрыве от семьи. Однажды вечером, когда мы спокойно были у себя, прибежала бледная как полотно Настя и сказала, что пришли с обыском солдаты и требуют меня. Я велела ей провести их наверх, а сама хотела дать знать Брандорфу, но она только успела шепнуть, что у него тоже обыск, как несколько человек ввалилось в мою комнату. На мой вопрос, что им нужно, я получила ответ, что, мол, скоро узнаем, и велели отпереть все шкафы и ящики. Как раз незадолго до того я зашила все свои драгоценности в мешочек и носила его на груди, обвязав вокруг шеи, а деньги разместила среди столового и постельного белья. Драгоценности были так тяжелы и неудобны, что я сняла их за день до обыска и забросила в угол бельевого шкафа. Еще у нас был небольшой запас сахара и варенья, которые в то время выдавались в лавках по карточкам. Набег к нам большевиков был не первым, но оказался последним. Раньше они приходили с обысками под тем или иным предлогом, но Брандорфу всегда удавалось выпроваживать их без грабежа. Когда же в этот вечер ввалились к нам эти господа, как раз позвонил Иславин, который жил у матери в Царском, будучи отрезан от своей семьи на Кавказе. Один из чекистов тотчас подскочил к телефону и спросил, кто говорит. Иславин же хотел узнать, кто у телефона, и сказал, что хочет говорить со мной. Чекист сказался моим слугой. Иславин отлично знал, что у нас одна только Настя, а мужчин в доме нет. Он заподозрил неладное и положил трубку. Чекист стал допытываться, кто звонил, но, так как он нас не подпустил к трубке, мы сами того не знали. Позже узнали об этом от самого Иславина. Вскоре позвонила одна из подруг Алекушки, девочка лет десяти, которая хотела узнать домашнее задание в школе. Чекист снова подскочил первым, а потом заставил Алеку просить девочку прийти к нам. Они хотели устроить ловушку для наших знакомых. Девочка ответила, что мама не позволит ей идти вечером в такую даль, и повесила трубку. Та же процедура повторилась, когда Андик Пушкин[146] позвонил Масоле, а когда та стала приглашать его к нам (чекист стоял с ней рядом с револьвером), он удивился, понял, что у нас что-то произошло, и повесил трубку. Тем временем остальные шарили и разбирали наши вещи. За несколько дней до их прихода я, скрепя сердце, уничтожила все дорогие мне письма: от Фрумошки с первых дней нашей помолвки, письма родителей, Тоцы из Сибири во время японской войны, когда дядя Боря был уполномоченным Красного Креста на Дальнем Востоке. А также письмо Великого Князя Николая Николаевича, благодарившего меня за орловское зеркало, которое я ему послала после его отрешения от должности Главнокомандующего. Он просил нас продать ему это зеркало – подарок Екатерины Великой Орлову – вместе с туалетным и столовым сервизом, но у меня было только зеркало и подсвечники (которые давно украли), а я не хотела продавать подарок Мама к нашей свадьбе. В моей комнате висели два портрета Государя, из которых один был жалован Фрумошке с подписью Императора. Мне советовали их спрятать, но я считала подлостью снять их со стен: они всегда висели у Фрумошки. Главный чекист рылся в письменном столе. Я спросила, что он ищет. «Оружие», – был ответ. В эту минуту он увидел портреты и спросил: «Это Николай?» Я ответила: «Это Государь» и, чтобы отвлечь его внимание, вынула из стола огромные ножницы, спросив, не это ли оружие он ищет. Наконец они добрались до моего мешочка с драгоценностями, при этом все содержимое шкафов выбрасывалось кучами на пол. Когда они распороли мешочек, то орловский бриллиант (тоже подарок Екатерины), ослепив, бросился им в глаза. Он был оправлен в брошку, и Мама мне его подарила к рождению Аглаидушки, то есть к ее крестинам, будучи ее крестной матерью. Когда Аглаидушка выходила замуж за Андрея Шидловского, я ей предложила выбор между своим жемчужным ожерельем и им. Она выбрала ожерелье. Один из чекистов воскликнул: «Да это электрический фонарь!» и спросил, не подделка ли. По глупости я сказала, что настоящий. Забрав все деньги и вещи, они составили список, спрашивая у меня название каждой из них и заставив подписаться. На мой вопрос, для чего такая комедия, они ответили, чтобы не было нареканий, но деньги в список не включили.

В это время другие люди рылись у сестер в комнатах, и Масоля имела неосторожность снять свои кольца и опустить их в карман. «Что ты спрятала?» – спросил чекист. Пришлось все отдать. Обыск продолжался долго, и наконец нам позволили лечь спать, а сами они не ушли, а остались до другого дня, чтобы продолжить. Настя нам шепнула, что дом окружен и везде обыски. На другой день на подводах увезли все наши вещи. Нам велено было сидеть всем вместе в гостиной, а Насте запретили нас кормить, но она тайком приносила еду и большую банку варенья, на которое мы жадно накинулись, к концу дня не могли даже видеть его, так оно стало приторно, но ничего другого больше не было.

Днем к нам пришла Ика Пушкина и еще одна соседка. Их сразу заперли и стали допрашивать, зачем пришли. Ика хотела узнать, зачем Масоля звала к себе Андика в такой необычный час. Бедная графиня Пушкина ждала Ику дома, а когда та не вернулась, отправилась на поиски. Мы из окна увидели ее во дворе и дали знаками понять, что Ика у нас и чтобы она убиралась подобру-поздорову, а то и ее арестуют. Она ушла в отчаянии, опасаясь за участь Ики. Вечером вдруг открылась дверь и вбежал Гунчик, пришедший нас проведать с одним из своих знакомых, с городовым. Их тоже тотчас арестовали. На другой день нас обещали отвести в ЧК, который находился на Широкой улице в доме Стенбок-Фермора. Я поняла, что нас разлучат. Настя сказала, что Фугу, Лапа и Алеку оставят дома с ней, а Масолю, Гунчика и меня арестуют. На ночь нас разделили: Масолю с Фугой заперли в их комнате, Алеку, Лапа и меня в нашей спальне. Остальные расположились в гостиной. У нас было всего две кровати, так что мы сняли один матрац и положили на пол для Лапушки. Пришлось убрать все белье, которое чекисты разбросали, обратно в шкаф, и тут мы наткнулись на конверт с тремя тысячами рублей которые остались незамеченными. Я их отдала Лапушке для Насти на хозяйство. На эти деньги они существовали во время нашего заключения. Надо было укладываться спать, хотя я знала, что не засну, но хотелось, чтобы дети отдохнули. Я их благословила. Предстоящая разлука казалась непереносимой!

Долго я молилась, поручая их Богу и Его Пресвятой Матери. Старалась не плакать, чтобы дети не видели. Лапу сказала, что он остается за главного и должен беречь сестер, искать помощи у Бога и не унывать. Долго мы втроем обнимались. Потом легли. Я прикинулась спящей, и мне казалось, что Алекушка уснула, но я знала, что Лапушка не спит. Когда он подумал, что я сплю, то встал на колени и молился. Он кротко сложил руки, поднял голову, а лицо ему заливали слезы. Иногда он зарывался лицом в подушки, чтобы заглушить рыдания, потом снова продолжал молитву. Мне хотелось встать, приласкать его, утешить, но я решила оставить его наедине с Богом, чтобы он привык искать помощи сам – там, откуда она наверняка придет, а моя помощь бессильна, тщетна. Я молилась с ним, прося Бога услышать его горячую молитву и помочь нам.

Описывая все это теперь, я снова плачу, и слезы заливают мои старые глаза при мысли о той боли, что мы тогда испытали, но знаю, что Бог услышал наши мольбы и не оставил нас. В эту ужасную ночь я все вспоминала Гефсиманский сад и одинокую молитву Спасителя в то время, как Его ученики спали. Я знала, что Он не оставит детей. Он сказал ученикам: «Не оставлю вас сиры». Долго молился мой дорогой мальчик, а потом упал от усталости и уснул. Я же после этого встала на колени около него, стала молиться и выплакала свой страх и тревогу за детей, благословила их и поручила Пресвятой Богородице, которая сама испытала все скорби материнства. Потом легла, не прекращая молитвы. Утром мы условились не плакать, а стараться быть веселыми, чтобы большевики не видели нашего горя. Мы простились с детьми на кухне, обнялись. Я благословила их и Гунчика, которого увели отдельно. Вещи наши вывозили три дня. Масолю и меня повел чекист, который показал нам револьвер и сказал: «Если вздумаете бежать, то это вас остановит». Я спросила: «Неужели вы думаете, что мы такие дуры, чтобы бежать?» Он нас предупредил, что при встречах со знакомыми не разговаривать. Проходя мимо дома Таси Шамшиной, он сказал, что ночью туда забрались настоящие воры. Я спросила, что он понимает под словом «настоящие», он ответил: «Грабители, хулиганы». Я поняла, что он, значит, был не настоящим вором и грабителем, и чуть не рассмеялась комичности этой мысли! Мимо нас проехал извозчик, нагруженный нашим добром. Он сказал: «Вот теперь все ваши теплые вещи будут отправлены на фронт и солдаты получат теплую одежду». Я спросила: «Так что, солдаты будут щеголять в моей чернобурой ротонде на фронте? Но как же они будут стрелять, кутаясь в нее?» А он в ответ: «Приспособятся!» Потом мы узнали, что щеголяли в наших шубах не солдаты, а сами чекисты, их жены и дочери. Забыла сказать, что накануне нашего увода я спросила чекиста, можно ли что-либо с собой взять. Он спросил, что нам нужно, тогда я попросила Библию. «Вы евангелическая христианка?» – спросил он. «Нет, я православная христианка», – ответила я. Он разрешил взять Библию, которая была для меня источником радости и утешения все время, что я была в заключении.

При подходе к ЧК нас обогнал Андик Пушкин (кажется, на велосипеде). Он остановился и спросил, куда мы идем. Масоля указала ему глазами на чекиста и слегка покачала головой. Он поехал дальше. Чекист спросил, кто это. Мы ответили, что не знаем. Андик потом пошел в ЧК и узнал, что мы сидим там в верхнем помещении, а что Гунчика заперли в подвале с ворами. Их совсем не выпускали оттуда, так что все свои надобности они справляли тут же на полу. Их почти не кормили. Нас привели и передали часовому, который отвел на второй этаж и ввел в крошечную комнату, в которой на большой кровати лежала пожилая женщина. Это была Устина Николаевна Тевяшова, про которую нам часто рассказывал Кларк. Она была страшно богата и жила в собственном доме в Царском, но мы ее никогда раньше не видели, так как вообще мало кого здесь знали. Мы с ней разговорились и решили, что Масоля будет спать с ней на кровати, а я на маленьком диванчике около другой двери. Она нам тихо сказала, что за этой дверью комната, в которой днем и ночью сидят чекисты и следят за нею в замочную скважину, и что сейчас за нами следят и подслушивают. Мы перешли на шепот. Она была больна, и человек приносил ей за деньги кофе. Этим человеком был бывший лейб-гусар Никитин, который рассказывал, что хорошо знал дядю Петю по полку и очень его любил. Это был молодой красивый парень. Вскоре я заметила, что он одет во Фрумошкины вещи, которые переделал на себя, будучи ранее портным. В кармане он носил чудный золотой портсигар с каким-то камнем.