* * *
Ивашка с трудом разлепил непослушные веки. Шевельнул плечами – поморщился: задубевшая рубашка прилипла к исхлёстанной спине. В горле стоял ком – не сглотнуть, ломило виски… Ночь? День?
Там-там-тыдых!
Дощатый пол под ним громыхал и раскачивался. Из щелей тянуло сквозняком. Остро разило мочой.
Тыдых-тыдых!
Ивашка силился собрать ускользающие мысли, сообразить, как же он здесь оказался. Но в голове колыхалась противная муть – как помои в ведре. Всплывали лишь обрывки воспоминаний. Их со стрелком поначалу держали взаперти, били… Потом, обессилевших вконец, швырнули в широкую крытую повозку – та затряслась, завоняла тошнотным чадом и тронулась с места. Перепуганный Ивашка прижимался к Мизгирю, цепляясь за него как утопающий за соломинку, но тот лишь стонал и метался в горячечном бреду, и нечем было помочь…
Подгоняемые прикладами, они брели, еле переставляя ноги в веренице таких же измученных, понурых людей. Мизгирь тяжело опирался на Ивашкино плечо, глядел щелочками заплывших глаз. Волосы его слиплись от крови. Ивашка же озирался украдкой по сторонам: всюду невидаль. Грохот, Лязг. Столбы с фонарями железные понатыканы, по земле стальные полосы стелются, а на них избы с колесами стоят целой улицей. Оконца под самой крышей махонькие, решётками забраны, а сквозь решётку руки тянутся, плач великий стоит. А иные избы вовсе без окон, ровно коробки глухие, но и там внутри кто-то есть: слышен гул и ропот, мольбы о помощи. Ни дать ни взять – судилище адское. Вот махина ползет: пыхтит, гремит, фукает. Сверху искры летят. Вдруг как фыркнет по-звериному, как пустит дым из-под брюха!
Рядом женщина заголосила:
– Ой, лишенько! Да почто ж вы нас давите?! Ой, горе мне!
И тут грюкнул засов, откатилась в сторону дверь – и людей, ровно скот, принялись загонять в темное нутро страшной избы по наспех сколоченному настилу.