Он замер на опушке, просвеченный солнцем насквозь. Встрепенулся и припустил под горку. Подол белой рубашки полоскался по ветру… И что-то в этом ветре стрелку сильно не понравилось. Его ноздри расширились по-звериному, втянули воздух – так и есть. Гарью пахло. Бедой. И еще сладковатым, поганым, приторным. Так смердело и в его – бывшем его – мире не раз: с тех пор, как мир этот дрогнул, сдвинулся с места. Смертью.
– Стой! – хрипло выкрикнул он вслед парнишке, но было уже поздно…
* * *
Дорога круто забирала вправо, огибая ложок, и Ивашке вдруг вспомнилось пронзительно-ярко, как ехали они когда-то здесь с отцом на подводах, везли сено. Как радостно махали вдвоем с сестрицей с высокой копны, едва завидев знакомые крыши. Их изба самая приметная была – с флюгером-петухом, с просторной левадой. Вот ещё немного, и…
Позади раздался тревожный окрик Мизгиря.
Земля под ногами мягко дрогнула и качнулась, в ушах загудело. Ивашка вскинул подбородок, закрутил головой недоумённо – но нет, ничто не предвещало грозы. С чистого неба светило солнце, звенели жаворонки. Потом издали донёсся глухой гул, словно в лесу валили вековые деревья. В воздухе повис протяжный ноющий звук, бередя самое нутро. Сумно сделалось. Сразу вспомнились треклятые гуси, схитившие его малым из дому, – они на лету издавали такое же вот равномерное монотонное жужжание… И что-то подобное чудилось ему в стенах башни, его тюрьмы, в самой толще старинного камня – будто там угнездился рой ос.
Всё ближе, громче…
– Чародей… Меня ищет! – выдохнул Ивашка, леденея от ужаса. Упал ничком в придорожную траву, вжался в землю. Над головой летели не гуси. Другая неведомая птица, а может, и не птица вовсе. Две узкие безголовые рыбины, сросшиеся перемычкой у самых хвостов, растопырили в стороны не то плавники, не то крылья. Уродливая тварь плыла над полями, – ни в одной из его книг не было подобного зверя!
Сердце забилось в груди овечьим хвостом. Дыхание перехватило.
– Чур меня! Чур! – шептали помертвевшие губы. Пальцы судорожно стиснули пряди травы, едва не выдирая их с корнем.
Ноющий гул удалялся. Не веря в свою удачу, Ивашка поднялся, потом растерянно огляделся вокруг, ища глазами знакомые избы.
Их не было.
Лишь чёрные остовы печных труб торчали над пепелищем. Груды кирпичей, рухнувших балок, закопченные листы жести… И ни души. Даже вороны, и те шарахались прочь, далеко стороной облетая это гиблое место. С тревожным граем они вереницей тянулись к лесу.
Снова налетел ветер, дохнул в лицо едкой гарью.
– Нн-ны… – в горле сам собой зародился полувой-полустон, свёл судорогой челюсти.
Все эти десять долгих лет, что томился он в заточении, Ивашка мечтал о доме. Лелеял надежду сбежать из ненавистной башни, вернуться в семью, искал злополучную дверь. Он не помнил уже лиц родителей – вместо них маячили лишь размытые пятна, но материны ладони – тёплые, сухие, в мелких трещинках от тяжёлой работы – по-прежнему ласкали его во снах, баюкали. Он так рвался назад, так спешил, тосковал об утраченном. И вот, выходит, опоздал. Неужто это чародей отомстил ему, непокорному?! Ведь не случайно же та тварь летела по небу…
На плечо Ивашки опустилась рука, утешающе сжала. Мизгирь подошёл и, ни слова не говоря, неловко притиснул его к себе. Сперва Ивашка будто окаменел от ужаса и отчаянья. Уставился в пустоту померкшими глазами. Горло стиснуло – не вздохнуть. Потом его начала бить крупная дрожь. Он прижался к стрелку, уткнулся ему в грудь и затрясся в сухих рыданиях, цепляясь за рубашку ледяными скрюченными пальцами. А тот всё гладил и гладил его по спине, по вздрагивающим лопаткам…
«Каменка», – всплыло вдруг в Ивашкиной памяти название деревни. Каменка, в которой камня на камне теперь не осталось.
Но почему? За что?! Кто это сделал?
– Пойдём, поглядим, может, отыщем там чего, – тихо и скорбно обронил стрелок. – Всё лучше, чем так стоять.