Лю назвал ключевые постулаты «большого скачка» «экспериментом» и заключил, что конечные выводы по данному политическому курсу можно сделать лишь в результате процесса получения практического опыта [Yang 2012: 502].

Лю придерживался гораздо более пессимистичных оценок, чем Мао. Вне зависимости от того, являлось ли его заявление о необходимости признавать ошибки вызовом, брошенным партийному лидеру, конференцию продлили на несколько дней, чтобы изрядное количество делегатов смогло выступить в защиту «большого скачка» и присягнуть на верность Мао, списывая проблемные аспекты кампании на «исключительно тяжелые и долговременные» природные бедствия. Возможно, наиболее громкую поддержку Мао озвучил министр обороны КНР и член ПК Политбюро Линь Бяо, который, как и на Лушаньском пленуме 1959 г., где он обрушился с критикой на Пэн Дэхуая, вновь выступил на стороне лидера [Lieberthal 1987: 325–331; MacFarquhar 1997: 158–168; Yang 2012: 502–503].

По завершении конференции Мао уехал из Пекина в Ухань. Лю Шаоци провел ряд встреч для выработки мер по спасению национальной экономики. Данные на этих совещаниях оценки состояния дел в Китае оказались еще более пессимистичны, чем на Конференции семи тысяч кадров. Лю заявлял, что партия все еще отказывается взглянуть фактам в лицо, и настаивал на том, что Китай столкнулся с глубоким кризисом, который требует не обычной корректировки курса, а «экстренных мер». Лю, Дэн Сяопин и Чжоу Эньлай отправились в Ухань и представили свое видение ситуации Мао, который согласился на принятие экстренных мер, но заявил, что приведенные в докладе трех коллег выводы рисуют чрезмерно мрачную картину [Yang 2012: 505].

Лю, вопреки противостоянию со стороны Мао, продолжал отстаивать восстановительные меры. К маю он разработал план реструктуризации экономики и заявил, что Китай не имеет прочного экономического базиса и что в этой ситуации возможна политическая нестабильность. Под руководством Лю была выработана серия мер, направленных на упрочнение экономической ситуации. К концу 1962 г. резко сократилось городское население: десять миллионов человек были вывезены в сельскую местность. Были приостановлены проекты капитального строительства. Все чаще проводились эксперименты с частным сельским хозяйством. Были пересмотрены (вплоть до отмены решений) дела в отношении членов партии, подвергшихся критике или дисциплинарным взысканиям в качестве «оппортунистов правого толка» [Ibid.: 508].

Без сомнения, Мао чувствовал, что политические тренды внутри партийного руководства складывались не в его пользу. Он был особенно обеспокоен сообщениями, что региональные чиновники и крестьяне приветствовали восстановление частного сельского хозяйства, которое внедрялось гораздо шире, чем он мог ожидать. Мао начал сопротивляться этой практике и резко осуждал провинциальных чиновников, которые с энтузиазмом воспринимали эти изменения [MacFarquhar 1997: 209–233]. В июле, вскоре после возвращения в Пекин, Мао вызвал к себе в резиденцию Лю Шаоци. Он выразил Лю свое недовольство, порицая его за нелицеприятные отчеты и быстрое сворачивание политики «большого скачка». Лю ответил Мао с прямотой, с которой к верховному лидеру никто из высокопоставленных руководителей уже не обращался на протяжении многих лет: «История запомнит как роль, которую вы и я сыграли в голодной смерти столь многих людей, так и случаи каннибализма!» По имеющейся информации, Мао отреагировал на это следующим заявлением: «“Три красных знамени” сняли, землю разделили между всеми. И вы ничего с этим не делали? Что будет, когда я умру?»[135]

Скорее всего, Мао ощущал, что упрямое намерение Лю отстаивать факт тяжелого экономического кризиса в Китае, а равно и его меры по отказу от обернувшегося болезненным падением «большого скачка» ставили под сомнение его приверженность наиболее сокровенным идеалам Мао. Схожие поползновения он замечал и у остальных руководителей. В описанном диалоге особо выразительно звучит вопрос Мао: «Что будет, когда я умру?» Мао хранил в памяти критику Сталина Хрущевым в 1956 г., и его заявления после Лушаньского пленума 1959 г. позволяют утверждать, что китайский лидер понимал, что верхушка партии уже сравнивала его поведение со Сталиным в «поздние годы». В ретроспективе беспокойство Мао представляется не лишенным оснований. Пусть даже смысла волноваться по поводу текущего контроля над КПК у Мао не было. У него были все причины предполагать, что его ключевые идеи будут подвергнуты анафеме сразу же после его кончины.

Большой скачок проходил как общее наступление на представителей интеллигенции и очернение их за желание оказаться у руля. Начиная с Движения против правого уклона и в течение всего «большого скачка» предпринимались нападки на «буржуазные», социальные и традиционные гуманитарные научные дисциплины. Классовую борьбу надлежало распространить и на сферу образования и науки. Критиковались и подавлялись зарубежные буржуазные воззрения и «ревизионистские» идеи из социалистического блока, традиционные гуманитарные идеалы, а помимо того и любые научные и художественные произведения, которые не отражали «марксистскую точку зрения на мир» и активную поддержку генеральной линии КПК. Старших представителей интеллигенции отправляли в ссылку на каторжный труд, лишали университетских и академических должностей, которые доставались горячо выражавшим преданность партии представителям молодого поколения. Инженеров призывали перенимать опыт у крестьян и рабочих. Такие сферы деятельности, как математика и теоретические науки, считались второстепенными по отношению к изучению практических технических навыков [Goldman 1987: 432–444].

По мере отказа КПК от «большого скачка» наметился и отказ от описанных контрпродуктивных политических курсов. В силу необходимости выработки стратегии по восстановлению экономики партия начала заискивать перед учеными и образованными специалистами. Результатом стал краткий период послаблений для интеллигенции, который в некотором смысле был схож с «оттепелью», объявленной Мао в рамках кампании «Сто цветов». Однако на этот раз инициатором кампании выступал Лю Шаоци, а ее цель заключалась не в поощрении критики партийной бюрократии, а подключении образованной элиты Китая к неотложному делу выстраивания экономики заново. В середине 1961 г. КПК выступила с заявлением, что интеллигенции более не нужно постоянно клясться в своей идеологической преданности партии. Теперь ей предлагалось демонстрировать свой патриотизм, внося вклад в общее развитие КНР [Ibid.: 436; MacFarquhar 1997: 244–248]. За этим последовала реабилитация многих лиц, которые в 1957 г. были признаны правыми уклонистами. Немало людей смогли вернуться на свои прежние места работы [MacFarquhar 1997: 234–235]. Партия начала декларировать уважение к навыкам и знаниям представителей интеллигенции, которые более не считались «предрассудками», основанными на буржуазной идеологии [Goldman 1969: 59–60].

Новая политика открывала более широкие возможности для использования взятых из буржуазных источников научных теорий, в том числе в сфере общественных наук. Экономисты начали выдвигать аргументы в пользу реформ, которые соответствовали идеям, обсуждавшимся в то время в Восточной Европе и СССР и отражавшим критический настрой по отношению к советской модели экономического развития с конца эпохи Сталина и в особенности после его смерти в 1953 г. [Goldman 1987: 437–438]. Ведущие экономические издания Китая вскоре опубликовали статьи, в которых, как и в советском блоке, звучали рассуждения о доходности и эффективности при социализме, о значении ценообразования и рыночных механизмов, о перспективности математического моделирования для процессов планирования и о позитивных аспектах начисления процентов по капиталу [Goldman 1969: 62–63]. Все эти идеи сравнительно недавно осуждались как применение принципов капиталистической экономики, отраженных в буржуазных общественных науках. Среди людей, которые встали во главе этого дискурса, можно назвать Сунь Ефана, озвучивавшего указанные идеи еще в 1956 г. и возобновившего их отстаивание в 1961–1963 гг. [Fung 1982: 82–110].

Рассматриваемый период также был отмечен кратковременными послаблениями в сфере культуры. Печатались запрещенные книги. Открыто приветствовались работы в любых литературных стилях помимо официального социалистического реализма, требовавшего постоянного восхваления пролетарских героев. Больше внимания уделялось художественной ценности произведений вне зависимости от их классовой или политической подоплеки. Официальные журналы и газеты критиковали чиновников органов культуры за их жесткий повелительный стиль работы, невежество в вопросах литературы и искусства и заинтересованность лишь в сохранении своих властных полномочий и привилегий [Goldman 1969: 61–63]. В этот период заместитель главы Отдела пропаганды ЦК КПК организовал масштабную литературную конференцию, на которой порицалась доктрина социалистического реализма и приветствовалась критика литераторов в адрес массированных кампаний и стремления к ускорению развития, представление в художественной литературе «большого скачка» не как способа построения утопии, а как трагической неудачи, и отражение в произведениях реальных страданий крестьян [Ibid.: 69–73].

Несмотря на призывы к обсуждению ранее запретных тем, интеллигенция, в особенности сотрудники и учащиеся университетов, по вполне понятным причинам относились к ним гораздо более настороженно, чем в 1957 г., в связи с чем независимых публикаций и клубов, которыми была отмечена кампания «Сто цветов», так и не появилось. По сути, самая острая критика исходила от образованных чиновников, занимавших высокие посты в партийной иерархии, в первую очередь – от официальных лиц из Отдела пропаганды ЦК КПК и партийного комитета по городу Пекину. Причем комментарии, исходящие от интеллектуалов из этих структур, были направлены не против партии, как это было во время «Ста цветов», а против политических курсов, которые совсем недавно продвигались Мао, и политического менталитета, который эти курсы отражали.

Одним из центров развернувшейся деятельности стал партийный комитет города Пекина при первом секретаре Пэн Чжэне. Пэн был одним из немногих, кто осмелился предположить, что за катастрофы, к которым привел «большой скачок», определенную ответственность нес лично Мао [MacFarquhar 1997: 155–157]. Газеты и журналы Пекина опубликовали серию эссе и художественных произведений, которые на первый взгляд выглядели как безобидное осмысление общественных и исторических тем, но в действительности были завуалированным осуждением Мао как лидера и несогласием с его недавними политическими курсами. Важно отметить, что на момент публикации смысл текстов не воспринимался широкой аудиторией как критика. Возьмем для примера цикл эссе авторства Дэн То, который был смещен с поста редактора «Жэньминь жибао» под влиянием неудовольствия Мао в связи с запоздалой и неуверенной поддержкой «Ста цветов» в 1957 г. и переведен на должность директора по делам идеологии и культуры при пекинском парткоме [Cheek 1997: 176–187]. В «Яньшаньских вечерних беседах» – колонке Дэна в «Бэйцзин ваньбао» («Вечерняя газета Пекина») – за период с марта 1961 г. по сентябрь 1962 г. было опубликовано 152 текста, среди которых оказалось множество эссе, содержащих косвенную критику культа личности Мао, деспотичного руководства, самодурства и заносчивости официальных лиц, диффамации наук, беспричинного оптимизма по поводу «большого скачка» и наказаний честных чиновников, которые были готовы сообщать о реальном положении дел [Goldman 1969: 79–83; 1987: 442–447; MacFarquhar 1997: 250–252]. Эти же темы развивались и в колонке «Записки из деревни трех дворов», которая публиковалась примерно в то же время в журнале «Линия фронта», в котором Дэн То служил редактором. Заметки, освещавшие широкий круг вопросов, выходили под псевдонимом. Основными авторами «записок» выступали Дэн То, У Хань и Ляо Моша – бывший журналист и автор исторических романов, который на тот момент отвечал за пропаганду и образование в партийном комитете по городу Пекину [MacFarquhar 1997: 254–256].

У Хань – выдающийся историк, специализировавшийся на изучении династии Мин, и один из заместителей мэра Пекина – написал несколько пьес о Хай Жуе, смелом и порядочном чиновнике династии Мин, который настойчиво озвучивал критику в адрес самоизолировавшегося от реальности императора. В частности, Хай Жуй указывал правителю, что династия потерпит крах, если обездоленным крестьянам не будет возвращена земля. В июне 1959 г., вскоре после Лушаньского пленума, У Хань опубликовал в «Жэньминь жибао» перевод на современный разговорный китайский язык памятной записки Хай Жуя в адрес правителя династии Мин от 1566 г. Текст был озаглавлен «Хай Жуй порицает императора». Перевод включал следующий фрагмент:

У Хань писал свои пьесы в период после «большого скачка» по настоянию одного из секретарей Мао, который в 1959 г. услышал от лидера сетование, что никто не осмеливается говорить с ним откровенно. Мао позитивно воспринял работу У Ханя и провел с историком несколько встреч в дружеской обстановке. Мао вручил У Ханю четвертый том своих «Избранных сочинений» с личным автографом [Goldman 1981: 32–36; MacFarquhar 1997: 252–253].

Передышка после «большого скачка» оказалась весьма краткой. Уже вскоре Мао возобновил насаждение своих взглядов и закрепление своего контроля над политической повесткой. На партийных совещаниях в августе 1962 г. он раскритиковал чрезмерно пессимистические оценки «большого скачка», воодушевление по поводу приусадебного сельского хозяйства и стремление к пересмотру приговоров по делам правых оппортунистов [Lieberthal 1987: 331–335; MacFarquhar 1997: 274–281]. Предупреждая о возможной поляризации классов в связи с распространением приусадебного сельского хозяйства, Мао задавался вопросами: «К чему мы пришли: к социализму или капитализму? Хотим ли мы коллективизации сельского хозяйства? Будем ли мы делить поля и распределять производственные квоты по домохозяйствам? Или все же пойдем по пути коллективизации?» Вину в избрании курса на частное земледелие он возлагал на «определенный мелкобуржуазный элемент» – людей с лишь квазимарксистскими взглядами внутри КПК: «Довольно много товарищей в нашей партии психологически не готовы к социалистической революции». Мао отстаивал верность приговора в отношении «антипартийной клики» Пэн Дэхуая [Yang 2012: 510–511].

Он подтвердил свои ключевые политические воззрения в своей речи на пленуме КПК в сентябре 1962 г. Ретроспективно это выступление окажется идеологическим вдохновением «культурной революции» [MacFarquhar 1997: 283–286].

За возобновлением в конце 1962 г. риторики Мао о сохранении классовой борьбы при социализме в качестве эксперимента было запущено Движение за социалистическое воспитание, первоначально нацеленное на противодействие коррупции и злоупотреблениям властью в сельской местности. Ранее Мао заявлял, что за всеми проблемами «большого скачка» стояли классовые враги, которые захватили контроль над партийной организацией на низовых уровнях. Теперь Мао провозглашал, что судьбу социализма определят события в китайских деревнях. Новая кампания ставила во главу угла прежде всего решение этого вопроса [Guo, Lin 2005: 9–29]. Потребовался год, чтобы движение приняло полноценную форму. Общий подход к реализации кампании заключался в направлении в сельские районы рабочих групп официальных партийных лиц для проведения расследований по жалобам о злоупотреблениях на местах. Однако существовал ряд принципиальных вопросов, требовавших понимания. Насколько большой размах должна была принять кампания? Сколько рабочих групп следовало мобилизовать в рамках кампании? Насколько жестко необходимо было обращаться с враждебными элементами? Сколько чиновников необходимо отстранить от работы? Должны ли были рабочие группы подчиняться партийным комитетам на уровне уездов, что создавало бы последним возможности скрывать ненадлежащее поведение своих непосредственных подчиненных? Или лучше было управлять кампанией от лица структур окружного или провинциального уровня, полностью исключая участие официальных партийных лиц на местах? На протяжении года с лишним движение шло рывками, не имея очевидной вдохновляющей всех цели [Ibid.: 30–99; Mac-Farquhar 1997: 334–348].

Несмотря на споры с Мао по поводу «большого скачка», Лю Шаоци с энтузиазмом воспринял мысль о том, что проблемы в сельской местности являются воплощением классовой борьбы. Он согласился с предположением Мао, что классовые враги захватили коммуны и внедрились в партийные ячейки. В 1964 г. Лю взял кампанию под свой полноценный контроль и распространил ее и на городские структуры. Он потребовал сформировать укрупненные рабочие группы, в которые входили официальные лица более высокого ранга и которые контролировались на более высоких уровнях партийной иерархии. Лю призывал к применению более воинственного подхода, более отчетливому обозначению масштабов проблемы и использованию более жестких средств против сельских властей, которые оказывались замешаны в коррупции и злоупотреблениях властью. Поначалу Мао всецело одобрял решительность Лю и его энергичную мобилизацию людей на эту классовую борьбу. Лю с суровой беспощадностью проводил в жизнь идеи Мао о классовой борьбе при социализме. При поддержке Мао по всему Китаю были разосланы укрупненные рабочие группы, которые проводили тотальные следственные мероприятия и чистки значительной части кадров на местах. Кампания вылилась в массовые митинги, собрания критики и борьбы, периодические избиения чиновников и отдельные случаи самоубийств официальных лиц [Brown 2012: 111–136; Chan et al. 1984: 37–73; Guo, Lin 2005: 99–156; MacFarquhar 1997: 403–407].