Я не знаю, что чувствовал Ленин, слушая меня. Я даже не знаю, слушал ли он меня или его ухо было настроено главным образом на настроения публики. Но он не остался до конца моего выступления. Подхватив свой портфель, он, склонив голову, бочком прокрался из зала, почти незамеченный. Однако у Ленина и его приближенных были более важные дела, чем съезд Советов. Через головы вождей демократии, «продавшихся буржуазии», они решили обратиться непосредственно к петроградскому пролетариату, рассчитывая оказать давление на съезд, подготовив новую вооруженную демонстрацию. Дата демонстрации, если я правильно помню, была 11 июня. По замыслу Ленина, эта демонстрация в случае успеха должен был превратиться в вооруженное восстание. Лозунги движения: «Хлеба, мира, свободы»; «Долой капиталистов»; «Пересмотр прав солдат» и «Долой десять министров-капиталистов». Десятым среди этих «врагов пролетариата» и трудящихся масс был Керенский. Остальные пять министров, все социалисты, были пока помилованы Лениным.

Наглая попытка спровоцировать новые уличные беспорядки была сорвана энергичными действиями руководства Совета. Но деятельность большевиков по форсированию беспорядков в Петрограде происходила именно в тот момент, когда этого требовали интересы германского Генерального штаба на фронте. Интересное совпадение!

Однако большевикам не удалось сорвать наступление. Но в следующем месяце, 16 июля, новая операция, предпринятая большевиками в Петрограде при поддержке немцев, оказалась более успешной.

Проведя необходимую резолюцию на съезде Советов, побывав на казачьем сходе и получив от полковых комитетов петроградского гарнизона торжественное обещание, что они не воспользуются моим отсутствием для нанесения вероломного удара по Революции, 13 июня я выехал на тот участок фронта, где должно было начаться наступление. В Тарнополе в мою машину сели военные представители всех союзных штабов. Британский представитель, аккредитованный при русском Генеральном штабе, от имени короля Англии обещал, что британские армии поддержат наше наступление. По неизвестным мне причинам это обещание не было выполнено. В Тарнополе я огласил свой приказ войскам к наступлению. Вся Россия напряглась в ожидании. Будут ли войска продвигаться? Никто не рискнул ответить на вопрос.

За Тарнополем начинался настоящий театр военных действий. Насколько сейчас дело отличалось от середины мая, когда я впервые приехал к генералу Брусилову! Тогда царила гробовая тишина и пустота. Теперь кипела жизнь, движение, действие, готовящее к великому усилию. Полки шли маршем, ящики с боеприпасами стучали, полевые кухни с грохотом мчались к линии фронта. Вдалеке грохотала артиллерия. Ночью кое-где над нашими позициями виднелись горящие ракеты немцев.

Медленно, с каким-то торжествующим видом мой эшелон подъехал к штабу генерала Гутора, командующего Юго-Западным фронтом, у небольшого захолустного городка Кшивы, недалеко от позиций 7-й армии, которая должна была первой начать наступление в направлении Бжежан.

Гутор, сменивший Брусилова на посту командующего фронтом, не был особо выдающимся генералом. Но у него был первоклассный начальник штаба генерал Духонин, один из лучших офицеров России, сделавший во время войны блестящую карьеру и сумевший сохранить уважение своих солдат в самый разгар революции, никоим образом не запятнав ни честь мундира, ни гражданское достоинство. Вскоре после большевистского государственного переворота Духонина, в то время уже начальника Генштаба, по наущению Крыленко линчевали на Могилевском вокзале Ставки.

13 июня началась артиллерийская подготовка. Два дня наша артиллерия обстреливала окопы противника. Ответом бдительного врага было молчание. Передний край их окопов был расчищен немцами. Их хорошо замаскированная артиллерия ждала своего часа. Правда, не все было в порядке в боевом духе 7-й и 11-й армий, предназначенных для наступления. В дивизиях шло брожение, граничащее с мятежом. Были полки, демонстрирующие лишь формальное послушание. Были офицеры совсем без «сердца» и некоторые откровенно саботировали подготовительные операции.

17 июня я проинспектировал позиции. Сейчас трудно описать наше душевное состояние. Высокое напряжение, целеустремленность и, временами, ощущение приближающегося триумфа! Армия пережила много мыслей и чувств. И офицеры, и солдаты теперь шли в бой не с прежними эмоциями. Мы отчетливо чувствовали их стремление что-то преодолеть в себе, освободиться от несвойственных накануне боя ощущений. Было больше глубины, больше одухотворенности, но меньше концентрированной гармонии. Солдаты, казалось, чувствовали, что брешь в их рядах не совсем устранена. До самого последнего момента офицеры не знали, пойдут ли за ними в атаку солдаты. Солдаты не совсем были уверены, нужно ли умирать, когда там, в тылу, сбывались заветные мечты поколений.

В этот день, в нашем последнем обращении к войскам перед сражением, каждый из нас, выступавший, был особенно взволнован. Разве наши речи не были последним приветствием перед смертью? Солдаты и многие офицеры упивались каждым словом, пытаясь найти в нем ответ на мучительный вопрос, который до последней минуты волновал их простые души.

Помню толпу солдат в районе 11-й армии, у блиндажа, привлекшую внимание немецкой артиллерии. Приходилось разговаривать под музыку летящих снарядов. Но никто не шевельнулся, никто не рискнул искать укрытия, никто даже не склонил головы.

Снова вспоминаю поездку поздно ночью. Дождь и буря. В одном месте нас поджидали только что прибывшие полки. Под страшным ливнем, под аккомпанемент грома и молнии, промокшие насквозь, тысячи людей не шевелились, желая обрести, благодаря моим словам, веру в справедливость грядущей смертельной жертвы.