Мы уже не находим теперь того единодушия во мнениях относительно нашего наступления в июле 1917 г., которое господствовало тогда как в России, так и среди союзников. По-видимому, по недоразумению, некоторые даже считают это наступление последним ударом, уничтожившим русскую армию. Другие считают, что операция определялась не русскими национальными интересами, а была «продиктована» нам нашими союзниками. Третья группа склонна видеть в этом особое проявление «легкомыслия» и безответственности со стороны правительства, позволившего себе увлечься любовью к риторике.
Последнее мнение даже не заслуживает ответа. Дело в том, что возобновление активных действий русской армии после двухмесячного паралича было полностью продиктовано внутренним развитием событий в России. Правда, представители союзников настаивали на выполнении Россией хотя бы частично стратегического плана, принятого на Межсоюзнической конференции в Петрограде в феврале 1917 г. Но настояния союзников были бы напрасны, если бы необходимость наступления не была продиктована нашими собственными политическими соображениями. Настойчивость союзников (Франции и Англии) не сыграла роли хотя бы потому, что они уже не считали себя связанными какими-либо обязательствами перед Россией после революции. Как я уже сказал, германский генеральный штаб, остановил, согласно плану, все активные действия на Русском фронте, в результате чего наступило состояние фактического перемирия. План германского верховного командования заключался в том, чтобы за этим перемирием последовал сепаратный мир и выход России из войны. Попытки Берлина прийти к прямому соглашению с Россией начались еще в весной. Конечно, эти усилия не произвели никакого впечатления на Временное правительство и на всю русскую демократию, которые были настроены на скорейший мир, но общий, а не сепаратный. Однако фон Бетман-Гольвег, или, вернее, Людендорф, не теряли надежды на достижение целей Германии. Они устремили свое внимание на Советы.
Приблизительно в начале июня в Петрограде среди других иностранных социалистов, часто бывавших в России, появился один из лидеров швейцарской социал-демократической партии. Его звали Гримм. Несмотря на его определенную антисоюзническую позицию, Временное правительство разрешило ему въехать в Россию под гарантии, данные некоторыми руководителями Советов, которые придерживались твердой позиции в пользу продолжения обороны России. Однако по прибытии в Петроград Гримм сразу же начал пропаганду в прогерманском духе. Вскоре после этого мы перехватили адресованное Гримму письмо Гофмана из Швейцарского федерального совета, в котором в качестве инструкции Гримму говорилось:
«Германия не будет предпринимать наступления на Восточном фронте, пока остается возможность соглашения с Россией».
Таким образом, нельзя было рассчитывать на новый удар со стороны Германии, который непременно привел бы русскую демократию, мечтающую о мире, к осознанию горьких фактов положения. Необходимо было сделать выбор — смириться с последствиями фактической демобилизации русской армии и капитулировать перед Германией или взять на себя инициативу в военных действиях. Отказавшись от идеи сепаратного мира, который всегда является несчастьем для страны, его заключающей, возврат к новым действиям стал неизбежен. Ибо никакая армия не может оставаться в бесконечной праздности. Армия не всегда может быть в состоянии сражаться, но постоянное ожидание предстоящих действий составляет основное условие ее существования. Сказать армии посреди войны, что она ни в коем случае не будет вынуждена сражаться, значит превратить войска в бессмысленную толпу, бесполезную, беспокойную, раздражительную и потому способную на всякие излишества. По этой причине и для того, чтобы уберечь внутреннюю часть страны от серьезной волны анархии, грозившей нахлынуть с фронта, нам надлежало, прежде чем приступить к главной задаче реорганизации армии и систематического сокращения и приспособления ее регулярных формирований, сделать из нее еще раз армия, т. е. вернуть его к психологии действия — немедленного или предстоящего в ближайшем будущем.
Русская армия была, конечно, уже не в состоянии в какой-либо мере осуществить выработанный в январе план генерального наступления. Если за три года, предшествовавших революции, русским войскам не удалось одержать ни одной решительной победы над немецкими армиями (победы были только на австро-галицком и Кавказском фронтах), то совершенно напрасно было думать о победе теперь, летом 1917 г.
Но победа нам и не требовалась! Как категорически заявил президент Вильсон перед Конгрессом, именно русская Революция позволила Америке вступить в войну и, таким образом, коренным образом изменить соотношение противоборствующих сил в войне. Уже в январе 1917 г. военная обстановка вынуждала Россию и ее союзников направить всю свою энергию на окончание войны к осени 1917 г. Но летом 1917 г. было необходимо всего лишь продержаться до прибытия на Западный фронт американской армии со всеми ее огромными ресурсами. Эта общая союзническая задача выразилась для России в новой стратегической цели: от нас требовалось уже не начать общее наступление, а вынудить немцев держать как можно больше дивизий на Русском фронте до окончания кампании 1917 г., т. е. до осени. Как я покажу позже, эту задачу революционная Россия выполнила полностью, и все рассуждения английских и французских политиков о том, что не только большевики, но и Временное правительство и Россия вообще не выполнили обязательств перед правительствами союзников и тем самым нанесли удар по общему делу союзников, являются либо серьезной ошибкой, либо сознательной фальсификацией фактов, противоречащей всем представлениям о честности и чести в международных отношениях.
Вообще союзники на протяжении всего существования Временного правительства, к которому они относились критически, не поняли, что материальное ослабление России после падения монархии в полной мере компенсировалось влиянием русской Революции на внутреннее положение Германии, Австрии, Болгарии и Турции.
Самым важным следствием русской Революции, на мой взгляд, было коренное изменение отношения и настроений славянского населения Австрии, а также резкое изменение ориентации польских легионов Пилсудского, которые вплоть до момента русской Революции сражались в рядах австро-венгерской армии против России и ее союзников.
В Австро-Венгрии резко усилилось центробежное движение в славянских областях. На самом фронте австро-германское командование было вынуждено перебросить многие славянские войска на итальянский и французский фронты, заменив их на русском фронте отборными немецкими дивизиями. В рядах русской армии появились чрезвычайно хорошо обученные чехословацкие войска. Отказ Временного правительства от старых царских притязаний на Константинополь произвел самое благоприятное впечатление на правящие круги Турции. Незадолго до лета уже стали возможны успешные переговоры с Турцией о ее выходе из войны. То же самое было и с Болгарией, войска которой на Русском фронте были сильно деморализованы.
Наконец, на крайнем севере бесконечного Русского фронта военно-политическая ситуация также изменилась не в пользу Германии. В Швеции антинемецкие настроения, продвигаемые Брантингом и его группой, получили мощный толчок, в то время как в Финляндии местные активисты, т. е. Военно-политические группы, стремившиеся добиться независимости Финляндии путем помощи Германии, отказались от своей политики, по крайней мере временно. Правда, все эти военные и политические недостатки в какой-то мере компенсировались немецким Генеральным штабом благодаря работе большевиков и украинских сепаратистов. Но необходимость для Германией возвращать немецкие дивизии и немецкую артиллерию с запада на Русский фронт и увеличивать численность немецких войск на востоке, лишила Людендорфа возможности нанести решительный удар на западе весной 1918 г. до прихода американских войск.
Но если оставить в стороне все эти политические и международные соображения, то восстановление боеспособности русской армии путем возобновления активных действий весной 1917 г. требовало национальное сознание России. Я мог бы привести бесконечный список решений, резолюций, требований и приказов о возобновлении наступления. В самом начале Революции генерал Брусилов телеграфировал Временному правительству о безусловной необходимости наступления. В то же время фельдмаршал Хейг в приказе британской армии сообщил о получении телеграммы от генерала Алексеева, сообщавшей ему, что русские войска готовятся к наступлению.
Необходимость наступления для «смывания позора» постоянно подчеркивал в своих постановлениях Временный комитет Думы. Так же говорила и первая конференция партии кадетов (партии Милюкова). Официальный орган этой партии и вообще либеральная печать вели наступательную кампанию, порой даже с излишней энергией. Первое совещание офицеров, собравшееся в Ставке в начале мая, представив в резолюции самую критическую картину положения в армии под занавес гучковско-алексеевского руководства, категорически настаивало на необходимости возобновления боевых действий на фронте. Попутно упомяну, что офицерская конференция в Ставке положила начало Союзу офицеров в армии.
Одновременно с конференцией в Ставке в Петрограде шла конференция демократических офицеров, которая также требовала восстановления боеспособности русской армии. Делегации фронтовых и армейских комитетов, приехавшие в Петроград для «связи» с правительством и Советом после удара немцев на Стоходе, также категорически настаивали на возобновлении наступления армии. Первый съезд фронтовых делегатов, заседавший во время отставки Гучкова, выразил то же требование от имени всех фронтовых войск. В середине апреля Петроградский Совет, а вскоре и Исполнительный комитет съезда Советов заняли ту же позицию, хотя и с некоторыми оговорками и двусмысленностью.
Словом, не было во всей России ни одной политической группы и общественной организации (за единственным исключением — большевиков), которые не понимали бы, что восстановление боеспособности русской армии и переход ее в наступление есть непосредственная основная, императивная национальная задача Свободной России. Ради своего будущего Россия должна была совершить этот акт героического самопожертвования. И этот поступок был совершен благодаря народному энтузиазму, жертвенной воле и поистине революционному энтузиазму, охватившему страну.
Через месяц после ухода Гучкова из военного министерства и Алексеева из Ставки на фронте и в стране произошли глубокие перемены. «Военное министерство, — писала 3 мая полубольшевистская «Новая жизнь», — работает с необычайной энергией, в сотрудничестве со всеми буржуазными и большинством демократических сил, над восстановлением дисциплины и боеспособности войск. армии, и уже нет никаких сомнений в ее цели: объединение фронта союзников и наступление на неприятеля».
Не было в Берлине сомнения и в успешной работе Временного правительства. Переброска немецких дивизий на наш фронт сильно стимулировалась. Расширялась и усиливалась пропагандистская деятельность августейшего главнокомандующего на германском Восточном фронте принца Рупрехта. Большевистская печать, а также специальные листки, печатавшиеся в тылу врага для распространения в русских окопах, развернули против меня и генерала Брусилова кампанию чудовищной клеветы и искажения фактов.
2 июня в Петрограде открылся Всероссийский съезд Советов. Я приведу только один эпизод, чтобы показать настроения делегатов, особенно солдат с фронта. Какой-то большевик, разжигая демагогические и анархические инстинкты, стал цитировать два только что обнародованных «реакционных» распоряжения Временного правительства. В ярости негодования он процитировал особенно выразительные отрывки из циркуляра премьера Львова, призывающего все ответственные элементы по всей стране бороться с большевистской кампанией анархии. К удивлению и гневу всех находившихся в зале большевиков, съезд встречал каждое слово циркуляра бурными аплодисментами. Тогда большевистский оратор взялся за мой только что изданный «Приказ № 17». о мерах по пресечению дезертирства. В этот момент Конгресс уже не мог сдерживаться. Собрание поднялось, как один человек, под бурные овации.
Перед лицом определенного патриотического настроя первого съезда Советов мне было довольно легко провести резолюцию об одобрении операций, которые должны были начаться на фронте через две недели. Возобновление наступления было одобрено съездом, и только большевики проголосовали против. Этот приказ дополнял очень суровый закон Временного правительства о дезертирстве, принятый за несколько дней до этого. Приняв громадные размеры в последние месяцы царской власти и приняв характер эпидемии в первые два месяца революции, дезертирство в армии прекратилось к началу военных действий летом. По официальным данным, число дезертиров на различных участках фронта сократилось к этому времени до 200–500 000 человек.
Между прочим, именно на этом съезде я встретился с Лениным в первый и единственный раз. Его сопровождал весь его штаб. Присутствовали Каменев, Зиновьев, Луначарский, а также Троцкий, который, еще колеблясь насчет присоединения к большевикам, уже совершенно открыто заигрывал с ними. Чувствуя яростное противодействие съезда, Ленин, однако, не удержался от того, чтобы предложить очень простой способ решения сложных социальных проблем. Он предложил «арестовать сто крупнейших капиталистов». Все остальное тогда решится само собой! Это гениальное предложение, вызвавшее энтузиазм уличной толпы, ежедневно собиравшейся перед балконом Кшешинского дворца, занятого Лениным и его штабом, вызвало на съезде только смех и насмешки. Но здесь собрались немногие, лучшие, отборные элементы народа и армии, а там, за дверями съезда, остались темные, разъяренные тысячи деклассированных элементов, совершающих в условиях войны и революции роль «сознательного пролетариата» в цехах и на фабриках. Взяв слово для ответа Ленину, я был поражен не столько эффектом, который он производил на делегатов, сколько сознанием разрушительного влияния, которое он оказывал на аудиторию другого характера.