Он улыбнулся своей странной улыбкой, и произнес, как торговец на рынке, с изъеденным желанием обогатиться на вас.

— Как вы смотрите на то, чтобы связать свои судьбы с моей дочерью?

— Смотрю на это, как на оскорбление.

— Оскорбление? — сконфузился он. — Право, я понимаю, моя дочь слегка вольнодумна, но это лишь в силу возраста.

— Меня оскорбляет не ее вольнодумие, а ваше пренебрежение. Или вы думали, я ничего не знаю?

Кадык сделал движение. Щеки задрожали. Он сделал над собой усилие, но надрывной голос выдавал нервозность.

— Что бы там не говорили, это все беспочвенные слухи, — быстрее, чем нужно, произнес он.

— Что бы там не говорили вы, истину я уже знаю, — произнес я, держась спокойно и слегка, пожалуй, надменно.

— Какая неслыханная дерзость, — поверхность его покрывалась багровым цветом. — Как вы смеете обвинять меня во лжи?

— Ваш отец был великим человеком, — перебил я его резко, не дав более горячится. — Он создал хорошее дело. Напомните мне, пожалуйста, сколько сейчас осталось от того, что он вам передал? Кажется, если я не ошибаюсь, около двадцати процентов от тех грузоперевозок, что были при его смерти. И это учитывая то, что империя расширила свои границы. Зато посмотрите на эту посуду, на этот хрусталь, на это серебро, шелка, бархаты, позолота, украшения, гобелены, картины, и прочее. Не устали жить столь расточительно? Думали решить свою проблему, удачно засватав дочь? Предлагаете ее всем, кому только можно, словно она не кровинка родная, а выращенный товар. И теперь решили ко мне. Думали привязать меня; я буду добывать вам золото, а вы набивать брюхо. Это как смеете вы приходить ко мне, после всех тех, с кем вы уже имели сношение. Ко мне! После! Других!

— Да вы, да вы…, - возмущением перекрыло дыхание, а подбородок подбивал массивную грудь.

— Попытаетесь оскорбить меня словом вдобавок действию, то я более не буду обременять себя смирением.

Угроза возымела свое действие, и он, весь дрожа, осел на своем стуле. Впрочем, все еще поглядывая на меня исподлобья, как бы думая, что это придаст его окончательному поражению некий оттенок сопротивления.

Уже стоя на веранде, полно вдохнул, вдруг как бы показавшийся мне таким приятным, воздух. Грудь горела и разливалась. Кончики пальцев едва подрагивали, а ноги норовили сорваться на безумный шаг. Из нутра поступью поднималось ликование. Все тело охватило возбуждением. Я на миг прикрыл глаза, наслаждаясь этим моментом, все представляя его жирное лицо и бегающие в поисках чего-то, что спасет, глаза.

— Я даже твоего имени не запомнил, жирный ублюдок, — едва прошептал я в жгучий горло воздух.

Алые кончики лучей на последнем издыхании пронзали горизонт; ночь вступала в свои права, выходя в дозор, открывая пути страху, подозрениям и огням свечей. Дождавшись, когда тень, вытянув свое тело в предсмертной агонии, окончательно растворилась во тьме, я двинулся по узким закоулкам. Взгляд всегда блуждающий в углах домыслами, в пробегающей кошке, в тенях, сейчас был сосредоточен и как бы ничего не выражал, кроме единой цели. Пройдя шаги, свернув за угол в тёмный переулок, оказался перед спрятанной деревянной, цвета грязного, с неиспользованными петлями, дверью, у порога которой оседала кучка пыли. Занятый этим, я не сразу заметил в боковике движение. Рефлекс; хруст и бездна рассеивается; мужчина молодого лица обмяк, упал на землю. Судя по запаху, какой-то пьянчуга заблудился или вышел из какой-нибудь ближайшей харчевни справить нужду, да и подвернулся не туда, и не тогда, и не тому.

— Да чтоб тебя, — рык раздражения вырвался из меня. Пришлось оттащить тело хотя бы десятка на два метра в неизвестность, дабы оно не привлекло собой не прошеных гостей. Я слишком долго этого ждал, чтобы рисковать такими мелочами позади себя. Ничто не смело рушить моего замысла, построения в моих мыслях. Все должно идти так, как я того представил.

Вернулся к двери и, выдохнув, глухо стукнул по дереву. Меня уже ждали, поэтому прошла всего-навсего секунда, но за эту секунду успело многое пройти, однако когда она со скрипом отворилась, тягота первая, что успела схватиться, наконец, покинула нутро. В меня вонзились испытывающие, молчаливые глаза. Хлопковый, несмотря на теплую погоду, капюшон закрывал часть лба, придавая ему излишнюю, впрочем, обоснованную таинственность. Твердый, чисто выбритый подбородок выбивался вперед. Протянул ему пару звонких; он стиснул их, на мое ожидание черными, но на деле оказались вполне себе целыми и на удивление в необходимом количестве, зубами. Коротко кивнул, затем потеснился, пропуская меня внутрь, запер дверь, сверкнув глазами наружу. Полное загустение, затхлый воздух, лишь звуки его шагов, за которыми я следовал в полной темноте, кончиками пальцев едва касаясь узких стен. Подергал веки, привык — шероховатые гранитные стены, под ногами сырая земля, потолок тонул как бы в бесконечности. Я почувствовал, что коридор заставлял пальцами ног упираться в носок сапог, свернули направо, налево, снова направо, петляли, затем ступни упирались в пятки, пока не пришли к тупику, остановились. Проводник достал какой-то кристалл, всунул его в оказавшееся в стене отверстие, он заалел легким сиянием и тупик раскрылся. Свет ударил в глаза.

— У вас не более получаса, — приглушенный голос донесся из капюшона.

Здесь я шагнул к свету, снова привыкая глазами.