— Тогда всеми силами борись за право многоженства.

Мы снова каждый ушли в свои мысли. На этот раз ничего серьёзного я не обдумывал, погружаясь в какие-то всевозможные небылицы. Я летал, глазом испепелял или же просто, чьи захочу мысли читал, или перемещался по щелчку пальца. Собственно, ушел в то состояние, когда в голове прыгающая хаотичность не о чем, но как бы в таких иногда мыслях и рождаются самые нужные решения. Жаль лишь в этот раз не случилось ничего такого.

— Наконец-то, ты вернулся, — вдруг оборвал меня Вэлиас.

— Да я так, в свои мысли погрузился, — заметил ему.

— Я не про сейчас, я про вообще.

— Разве я куда-то уходил, возникает у меня вопрос.

— Телом нет, только разумом.

— Ммм…, - погрузился я долей в раздумье. — Я был немного болен.

— Был?

— Именно. Сейчас я полностью здоров. Все в порядке, дружище, — закрепил я свои слова кивком головы.

— Надеюсь… больше никакой недуг тебя не коснется.

— Не коснется, — вторил я ему, и именно в этот момент правую руку как бы предательски кольнуло.

Если бы не свидетели, я бы в беспрерывном, вплоть до изнеможения, шаге царапал бы пятками этот дубовый паркет, чем, возможно, привел бы слуг в тихий ужас. Все-таки под ногами целое состояние. Но, к сожалению, здесь находились люди посторонние, люди подчиненные, люди восторженные, от чего мне приходилось сохранять внушительно невозмутимый вид. Однако этот новый внезапный визг за дверью — должен был уже как бы привыкнуть, ан нет, — дернул мое нутро, и, кажется, один таки мускул на правой щеке дрогнул. Но лишь слегка, как бывает, когда тихий эфир воздуха шелохнется от движения подола одежды, побеспокоив кончик зажженной свечи, и спустя доли огонь вновь приобретает свои девственные очертания. Наверное, это даже хорошо, что мужчинам запрещают присутствовать на родах жены. В самом деле, какой от нас толк. Представить картину: женщина истомленная муками, из последних сил, разбитая собственной анатомией, под дикий крик дарит новую жизнь, и едва оглянувшись, видит вместо поддержки в такую минуту это скорченное судорогой ужаса лицо, ошеломленные глаза, и эгоистичный пот на лбу. Нет, мы не предназначены для жизни, как женщины не предназначены для смерти. У каждого свой посыл, у каждого свое бремя. «Жаль, однако, свое я не выбирал», — совсем уж неожиданно для самого себя промелькнуло в голове. Я только здесь и сейчас осознал, что ни разу себе не задавался вопросом — «кем же я хочу стать». То есть даже не хочу, а хотел. То есть я уже родился наследным принцем, без какого-либо иного права, с будущим статусом императора. Но вот не родись я тем, кем родился, то кто же я? Тупик. В голове пусто, мыслей нет, ответов нет, словно и жизни нет. Я — император, и больше никто. И все же, кто я? — вернулся к изначальному вопросу. Хотел бы я быть воином, а может только пастухом; может моя участь лежала бы на просторах иной какой-нибудь кухни в дешёвой харчевне? Представим, допустим, брат у меня родился ранее меня, и он занимает сейчас трон, а не я. Кем бы я был? Уверенно могу полагать и заверить, если бы в юности меня не застали как бы этой ответственностью, то сохраняя свой запал молодости, стал бы я бороздить просторы мира с заточенным до блеска мечом, сверкающими латами, резвым конем и верным оруженосцем, как в тех самых романах, о персонажах которых так полыхают юные девицы. Конечно же, до поры до времени. А точнее, пока бы отец, как бы выразиться разоблачительно и образно, не всыпал мне ремня. Тогда бы да, конечно я осел бы дома и, возможно, помогал своему брату… несуществующему. Наверное, в этом некое преимущество черни пред благородным, в его свободе изначальном, хотя и свободой выбора это не назовешь, когда выбор стоит или — или: помереть с голоду или делать то, что необходимо делать. Здесь должно сделать выводы, что несогласные среди них с судьбой, в итоге и идут путём строптивости, выраженного разбойничеством. Ох, какая мысль сейчас посетила меня. Человек — существо обратное. Я получил титул императора еще, практически, при рождении, поэтому отношусь к нему, не то чтобы халатно, но и не горячо уж так. Но если бы я родился лишь следующим в наследовании, то, думаю, жаждал бы этот титул, как ничто другое. Иначе сказать, возможно, строил бы козни собственному брату, позабыв вообще всякое о слове честь. Теперь мой второй сын — а в этом я был абсолютно уверен, тем самым как бы предчувствием или интуицией присущей всякому родителю, — не будет ли он пытаться отобрать корону у моего старшего отпрыска. Хотя, быть может, это будет к лучшему, учитывая склонность первого к сумасбродству и безответственности. Надо бы, возможно, создать закон наследования, где трон достается достойнейшему, а не старшему. Но с другой — придет, скажем, мой внук или правнук и отменит этот закон уже на основании своего императорства. А чтобы такого не случилось, я должен достичь величий первого императора, а это, откровенно признать, неосуществимо. Первого привилегий на то и нерушимы, что он первый, а не потому, что исключительно он был велик. Коротко говоря, первый на то и первый, потому что он первый. Тавтология.

Новый раздирающий нутро крик вывел меня из положенного равновесия, и я вздрогнул неподобающе. Я слышал много раздирания, находясь на поле битвы, но к ним привыкаешь и перестаешь уже обращать внимание, к тому же одно стон раненого война, и совсем другое визг собственной жены. При первых родах я такого не припомню. Но, будь это не красиво, а стоит признать, тогда меня заботил лишь наследник, ибо к ней я относился лишь, как к супруге, а не любимой. Сейчас же… любовь. Забавно, собственно, получилось: у всех любовь со временем проходит, а у нас зародилась.

И еще один, на этот раз тонкий визг, не разрывной глотки, а глубокий от самых легких, как у церемониального глашатая — плачь ребенка. Услышав его, слуги рядом облегченно вздохнули, женщины и вовсе начали лить одинокие слезы, капающие на беленые зубы, мужчины откровенно жали друг другу руки, хотя и старались делать это сдержанно.

— Поздравляем вас, ваше величество!

— Пусть свет одарит его силой и счастьем!

— Да горит его пламя ярко.

Поздравления сыпались отовсюду. Все пытались сдержать порыв, соблюсти приличия, но увидев, что даже сам император покрылся небольшой испариной, а сейчас откровенно так счастлив, они тоже стали вести себя более откровенно, кто-то даже позволил себе жест, коснувшись моего плеча, впрочем, тут же смутившись, но увидев мою ободряющую улыбку, стеснительно засияли. Формальности формальностями, но, когда люди видят, что император тоже человек, верность в них каким-то странным образом лишь возрастает, чем я порою и не пренебрегал.

Я стал перед дверью, ожидая, когда её откроют. Простоял так десять секунд, двадцать, тридцать, и после, наверное, почти пройдя минуту, я призадумался, в чём дело. К тому же, краем уловил какой-то подозрительный шум, будто бы за этой самой дверью шелестела одежда, как бывает при нервно быстрой ходьбе, почти что беге, чем-то средним; между. Страх и предчувствие чего-то нехорошего кольнуло нутро. Чувства сразу же возопили предпринять действия, и я сильным толчком влетел в помещение, где рожала моя жена. Быстрым взглядом окинул обстановку: на лицах повитух застыл ужас, но это меня перестало интересовать сразу же, ибо я приковался лишь к ней одной. Она была уставшей, измученной, но оно не удивительно, однако было важно другое — кровь. Много крови. Вся белая простыня практически окрасилась в красную лужу. Очутившись рядом с ней, левой рукой взялся за ее ладонь, а второй нежно коснулся ее лица. Жар. Она попыталась что-то сказать, но совсем выбившись из сил, она только пошевелила губами и так мягко, совсем едва заметно, нежно улыбнулась, и по этому жесту стало все понятно. Она прощалась со мною. Затем глаза ее медленно померкли и тело обмякло. Я даже не шевелился, боясь, что если я скажу хоть слово, она умрет. Будто бы момент, где она еще была жива — исчезнет. Но вместе с тем, понимание было, однако… реальность не мною не принималась. Точнее реальность осознавалась, но как так? Как так? — я не понимал. Все же было хорошо, все было более чем хорошо, но как? Как? Тихо прижался к ней, и мои плечи беззвучно затряслись, совсем не так, как подобает его величеству императору.