— Но кто-то же должен.

— Но почему ты?

— Потому что я могу. Они, злые люди, стали таковыми не от природы своей, хотя есть среди них такие, а от чувства. Именно чувства безнаказанности дало им, по их мнению, право вершить зло и считать это стечение правым.

— Почему люди такие? Почему эти люди приходят и причиняют нам зло? Ведь если бы относились друг-другу хорошо, то и не пришлось бы отнимать — всем бы всего хватило.

— К сожалению…, - оборвался я на полуслове, потому что хотел сохранить в ней ту детскую наивную веру в лучшее.

— Значит ты скоро уйдешь от нас, — произнесла она, пытаясь скрыть грусть, подступившую в голосе.

— Что? Нет, я вас не оставлю. Почему ты так решила?

— Ты обязательно уйдешь, потому что думаешь, что один только ты способен помогать другим и вершить, как ты это называешь, справедливость. Ведь так ты это называешь? Я слышу это в твоих словах.

Я замолчал на добрую минуту, не в силах собраться с мыслями. Занявшись внутри, обнаружил правдивость ее слов, и не сразу смог понять момента, когда со мною такое прилучилось. Жизнь там — с ошейником, — оставила свою борозду шрама на моем восприятии мира и теперь я уже сам не знал, кто я и чего точно от себя хочу. Помогать людям? Так всех не спасешь. Спаситель ли я? Это тоже вопрос с неясным ответом. Но всего больше в случившемся меня поразило ее проницательность, потому, как даже я сам не мог распознать всего этого в себе, и только после ее слов, близкое к осознанию состояние пришло ко мне. В этом хрупком, казалось бы, еще совсем юном человечке сидит зрелый, проницательный человек, способный своими глазами увидеть во мне самом больше, чем я. И как говорил я ранее, главное, что я обнаружил в себе подобный недуг, и теперь смогу излечиться. Я взглянул на нее с благодарностью и некою нежностью, и остановился в думах: что же ей ответить, чтобы и не выглядеть совсем уж лукаво, и в то же время вселить в ее, несомненно, достойнейшее сердце спокойствие?

— Ильворния, обещаю, слышишь меня, я обещаю тебе, что никогда не покину тебя, и буду защищать тебя, покуда бьется мое сердце, — внезапно вырвались из меня слова, которые я не предполагал говорить, но порыв сиюминутный пришедший ко мне вдруг и в одночасье, вырвал из меня их тисками.

После этих слов в ее глазах проскользнули блики от накативших слез, и она бросилась ко мне, крепко обняв.

— Я принимаю твое обещание и буду держать его у себя, — произнесла она и еще крепче прижала к себе. Так мы и простояли несколько минут, пока не пришло время возвращаться.

Ее слова, казалось, с которыми я разобрался, засели во мне и грызли, словно червь, никак не уходя. Как из того юноши, отказывавшийся от какой-либо мысли, даже просто допуска этой мысли, убивать и сеять смерть, перешедший от того состояния до состояния, когда жизнь человеческая стоила лишь небольшого усилия взмаха меча — я, при всем усердии, ответить не мог. Раз за разом вспоминаю тот первый бой на арене и с каким ужасом я смотрел на тело поверженного мной, и раз за разом возвращаюсь к нынешнему мне и также прихожу в ужас, только на этот раз отличимый. Одним словом — зверь. Или же нет? Нет, нет, и еще раз нет: я — человек, и к другим…и к другим…

— Да кто же я такой? — задал я вопрос в пустоту, и, само собой, ничего не услышал в ответ.

День, и последующий за этим днем день я предавался меланхолии, не в силах отбросить в сторону или хотя бы задвинуть на время. Не найдя вразумительного ответа, решил, что помочь мне должен кто-то другой, поэтому, логично рассудив, ступил за порог того, от кого дед наказал держаться подальше.

— Что ты так смотришь странно? — уперла она кулачки к бедрам.

— Да…я…

— Ожидал увидеть что-то другое?

— Да.

— И что же? — скривила она бровь.