Уже далеко за полдень, когда мы идем на улицу Гарибальди. Все правда, здесь организован приют для бездомных беженцев. Нам выделяют две маленьких комнаты, в которых стоит один диван-кровать – ощущение такое, что мы снова в лагере. Мы встречаем других беженцев и узнаем наконец, почему немцы так поспешно сбежали.
Несколько советских тяжелых танков, без поддержки пехоты, прорвались в обход отступающих немецких войск и вошли в Ченстохову. Танки все еще стоят около одного из мостов через Варту. Немцы испугались, что путь к отступлению будет отрезан, и сломя голову сбежали, побросав все. Но ведь это только маленькое подразделение, тринадцать танков, остальные войска еще не подошли. Они стоят у моста полукругом, в полной боевой готовности, и никому не позволяют приблизиться.
Рассказывают также, что милиция на улицах в основном из Гвардии Людовой – Народной Гвардии. Когда немцы бежали, они вышли из лесов под Конисполем и появились в Ченстохове, среди милиционеров есть и евреи из БЕО, те, что год с лишним назад вошли в одно из подразделений Народной Гвардии. В милиции есть также люди из коммунистического и социалистического подполья, у них хорошие связи с приближающейся советской армией. Они пытаются организовать полицейскую службу и службу безопасности. Польская «голубая» полиция отстранена от службы – они сотрудничали с немцами и их действия во время войны подлежат расследованию. Милиция обращается к гражданам с просьбой сообщать, что им известно о задержавшихся в Ченстохове немцах и о явных коллаборационистах. Милиция же следит, чтобы в доме на улице Гарибальди была еда, одежда и белье. Все, что нам нужно, можно получить на складе на первом этаже, – в наличии, правда, есть только самое необходимое. Армия Крайова, лояльная к польскому правительству в Лондоне, по-прежнему прячется в лесах.
Мы прекрасно понимаем, что милиция с их десятком пистолетов не может воспрепятствовать немцам, если те решат отбить Ченстохову назад, многие только об этом и говорят. Но я уже начинаю привыкать к мысли, что невозможное свершилось, я уже начинаю думать о будущем. Настает вечер. Мы приносим со склада одеяла и, совершенно измученные, засыпаем мертвым сном.
На следующее утро я просыпаюсь очень рано, но какое-то время лежу, размышляю, как я проведу первый день свободы. Потом я одеваюсь и, несмотря на мамины протесты, бегу посмотреть на советские танки, которые спугнули немцев и спасли нас от верной гибели. По дороге я натыкаюсь на сожженный танк, в остальном ничто не напоминает о военных действиях в Ченстохове.
На берегу Варты уже собралось много народа. Прямо перед нами стоят полукругом, повернув пушки в сторону пригородов, несколько советских танков, окрашенных в защитный пятнистый темно-зеленый цвет. Я никогда не думал, что танки могут быть такими большими. Они просто огромные, как дома. Хотя их немного. Башенные люки открыты, мы видим несколько советских солдат, они стоят рядом со своими машинами и курят, другие прогуливаются вокруг. Они выглядят очень воинственно в своих черных шлемах с резиновыми наушниками, но ведут себя совсем не воинственно, скорее наоборот. Один из них слезает со своего танка и приветливо машет нам рукой.
Меня переполняет благодарность к этим солдатам и к их чудовищным танкам. Это хорошо, что у них пушки и снаряды, хорошо, что они выглядят так воинственно – это они напугали немцев и обратили их в бегство. Если бы они опоздали хотя бы на день со своим прорывом, если бы они случайно не углубились так далеко за линию немецкой обороны, нас бы увезли тем поездом, который уже стоял на станции, мы были бы вновь предоставлены их произволу – Дзержану с его псом, Бартеншлагеру и другим охранникам, там, куда они собирались нас отвезти. Теперь все это кажется таким далеким.
Они спасли нам жизнь, эти советские солдаты в своих черных шлемах, эти молодые мужчины, а может быть, среди них были и женщины, эти люди, которых я никогда раньше не видел и вряд ли когда-нибудь увижу. Это они и их неправдоподобно огромные танки, стоящие сейчас передо мной, спасли нас своим отчаянным прорывом, это сделали они и никто другой.
Мне так хочется подойти к ним, объяснить, что они сделали для нас, как мы им благодарны, пожать руки – словом, сделать все то, что представлялось мне в моих детских мечтах. Но они никого не подпускают – тяжелые танки хороши для прорыва и внезапной атаки, но без поддержки пехоты их легко вывести из строя. Они, конечно, видят и понимают наше состояние, но не имеют права идти даже на самый маленький риск. У них есть, конечно, их машины и страшные пушки, но их всего несколько человек и они могут только дожидаться, когда советские части окончательно займут Ченстохову.
Пожилая женщина в черной косынке – она уже давно здесь стоит – рассказывает, что командир соединения подходил к собравшимся, пожал руки подошедшим и на ломаном немецком задал несколько вопросов. Он хотел узнать, есть ли еще немецкие солдаты в Ченстохове. Подошедший мужчина, оказывается, тоже участвовал в этом разговоре, он говорит, что это был не командир, а настоящий командир погиб в том сгоревшем танке. Женщина в косынке возражает – она ничего такого не слышала. В конце концов они приходят к выводу, что каждый из них мог ошибиться – уж очень плохо советский офицер говорил по-немецки.
Хорошо, что я их увидел, наших спасителей с их гигантскими танками, пусть даже на расстоянии. Они для меня уже не анонимы, у них есть лица, я видел их, хоть и издалека. Независимо от того, какую цель преследовало их наступление, был ли это случайный, бессмысленной прорыв, как иногда бывает на войне, или запланированная операция, может быть, им надо было взять какой-нибудь мост через Варту, независимо от того, знали ли они, что поблизости есть концлагеря, независимо ни от чего – это они, эти молодые ребята, спасли жизнь мне и еще пять тысяч человек, которых немцы не успели загнать в скотные вагоны. Это они на своих огромных машинах прорвали линию обороны и ворвались в Ченстохову поблизости от нашего лагеря и спугнули немцев.
Не американцы, которых я представлял в своих мечтах, не англичане, не польское правительство в изгнании в Лондоне – нет, это были молодые советские солдаты. Многие из этих солдат, может быть, и их командир, сгорели заживо в танках, пожертвовали жизнью, чтобы провести эту рискованную операцию, но они спасли нас, тех, кто остался в Хасаге. Они не явились к нам на белых конях, не жали руки собравшимся, не раздавали шоколад, не расспрашивали и не рассказывали. Но эти ребята, которые не хотели вступать с нами в разговоры, даже не хотели принять нашу благодарность, именно они совершили это чудо, на которое мы не решались надеяться. И произошло это в самый последний момент.
Когда через два дня подошла пехота и тыловые подразделения, танкисты заправили свои машины горючим и уехали. Продолжали преследовать отступающую немецкую армию.
Может быть, они спасли еще много пленников из других лагерей.
Когда я возвращаюсь назад в дом по улице Гарибальди, уже двенадцать часов. Саре удалось раздобыть кое-что на обед, стол уже накрыт. Роман где-то у соседей, а Сара говорит мне, что беспокоится за Пинкуса.
Отец сидит на стуле, склонив голову и уставившись на скатерть. Похоже, он ее не видит. Сара говорит, что он просидел так все утро, пока меня не было. Куда я, в конце концов, исчез? Мне тоже становится страшно, я пытаюсь заговорить с ним – он медленно поднимает глаза и произносит: «Да, да, Йоселе». Но не сдвигается с места.
Несколько лет он прожил под неослабевающим прессом, он сделал все, что мог, чтобы спасти свою жену, своих детей, своих помощников, родственников. Он был, как гранитная скала, он всегда казался спокойным, от него исходило ощущение уверенности и безопасности – и мы привыкли, что так и должно быть. Когда пришло спасение, когда огромное напряжение, в котором он жил, чуточку спало – наступила реакция: его охватили безразличие и апатия. Конечно, много еще нужно сделать, но нам уже ничто не угрожает, и у него просто не осталось сил, он на время отключился от решения ежедневных и неотложных проблем. Сейчас Сара и, возможно, я должны принимать решения.
Остаток дня проходит спокойно. У нас просто нет сил принять участие в лихорадочном
Для нас, только что освободившихся из лагеря, и многих других, ограбленных войной, с пустыми руками вернувшихся в Ченстохову, начинается период отчаянных усилий: раздобыть жилище, какую-нибудь мебель, чтобы можно было жить, одежду, продукты, кастрюли, вилки, ложки, сумки – все, что нужно человеку, чтобы жить более или менее нормальной жизнью. У тех, кто был в лагере, нет денег, нет ничего, но мы должны любым способом достать себе самое необходимое. И тогда появляется новое выражение –