Еще нет и девяти утра, когда мы, полные страха и надежды, отправляемся в наше рискованное путешествие. Почти все в нашей группе в сравнительно приличном состоянии, совсем ослабленных и умирающих нет. Некоторые умудрились раздобыть себе в Колонии теплую одежду. Я не подумал об этом, а может быть, теперь уже и не знаю, сработала подсознательная реакция: не хотелось одевать на себя то, в чем ходили немцы. Чтобы не замерзнуть, я натянул на себя всю лагерную одежду в несколько слоев, две пары штопаных бессчетное количество раз носков, а в башмаки на тонкой подошве заложил несколько слоев бумаги.
Бледное и холодное январское солнце уже появилось над горизонтом. Мы уходим из лагеря – никто нас не останавливает.
Мне кажется, что погода превосходная, что на улице тепло – но этого не может быть. В юго-восточной Польше типичный континентальный климат, в середине января стоят суровые морозы. Но я не чувствую ни холода, ни усталости, ни голода, хотя утром съел только кусок черствого хлеба, запив его ледяной водой.
Еще робкая, но с каждым шагом все крепнущая надежда растет во мне, я начинаю окончательно осознавать смысл происшедшего – может быть, мы и в самом деле спасены! Все не так, как я себе воображал, поэтому мне чего-то не хватает для полного ощущения осуществленной мечты… но то, во что я не решался верить, похоже, воплотилось в реальность. Или это только очередная иллюзия?
Мы даже представить не можем, что и кого мы встретим в Ченстохове… и как выглядит теперь город?
Немцев нигде не видно. Они исчезли, не успев нас уничтожить. По какой-то причине, которую мы пока не можем понять. А это значит, я буду жить, может быть, еще много лет. Я смогу ходить в обычную школу, может быть, даже успею состариться – жизнь будет продолжаться.
Уже то, что я могу идти, куда хочу, по зимнему полю или по заснеженной улице – это уже очень много; свобода передвижений составляет, может быть, самое главное в ощущении личной свободы. Я ускоряю шаг и присоединяюсь к небольшой идущей впереди группке с Моше Шидло и его револьвером во главе.
Мы проходим через жилой район в пригороде Ченстоховы. Никого, кроме нас, на освещенных солнцем абсолютно пустых улицах нет. Ни единого человека. Мы одни. Магазины закрыты, хотя сегодня обычный рабочий день. Все, должно быть, заперлись в своих домах и боятся выйти на улицу. Но мы не боимся – чего нам теперь бояться?
Кто-то уже дошел до цели – он прощается с остальными. Мне грустно – неужели мы и в самом деле должны расстаться? Я не говорю этого вслух, это прозвучало бы нелепо и бессмысленно, но мне кажется, что-то не так. Неужели они такие черствые люди, те, кто просто так, коротко попрощавшись, уходит от нас? Мы вместе пережили такие страшные времена, неужели мы не могли бы вместе начать строить новую жизнь?
Я провел шесть лет своей юности фактически в тюрьме, осужденный на смерть, но вместе со мной были мои товарищи по несчастью, у нас появилось и окрепло чувство причастности к общей судьбе, мы были нужны друг другу – и теперь меня мучает неожиданная тоска по утраченному чувству ложной безопасности, возникающему в сообществе преследуемых людей. Но я молчу. Я даже не хочу, чтобы кто-либо прочитал мои мысли.
Мы, нас теперь меньше двадцати, постепенно приближаемся к центру города. На улице появляются отдельные люди, они с удивлением смотрят на странную процессию. Они, конечно, видят, как мы бледны и истощены, какие лохмотья на нас надеты – и только теперь я отрываю мой бело-коричневый лагерный номер и прячу его в карман.
Мимо нас проходят люди в гражданской одежде с бело-красными нарукавными повязками – национальные цвета Польши. Они патрулируют по двое – это новая милиция. Все четыре милиционера, которых я видел, одеты в кожаные куртки, у них, похоже, есть оружие. И все равно, как-то беспокойно, что на улице совершенно нет солдат, или хотя бы полицейских в форме.
Дом по Аллее Свободы 3/5 ничуть не изменился, он выглядит так же, как тогда, когда нас выселили отсюда в Большое гетто – кажется, что с тех пор прошли десятилетия. Мы звоним в дверь консьержа на нижнем этаже, открывает его жена. Мы узнали ее, хотя она заметно постарела. Она поражена ужасом, когда видит нас, быстро крестится: «Jesus Maria, Jesus Maria, Boz e kochany, ja nic nie wiem» («Боже праведный, я ничего не знаю»), – повторяет она, хотя мы ни о чем ее не спрашиваем. Совершенно ясно, что она почему-то боится с нами разговаривать, как будто бы это не мы, а наши призраки – да, собственно говоря, это так оно и есть. Наконец она отвечает на вопрос Сары – нет, никто в нашей квартире не живет, и захлопывает дверь. Из-за двери слышны возбужденные голоса.
Мы поднимаемся по черной лестнице. Квартира заперта, никто не открывает, когда мы вначале осторожно, а потом все настойчивее стучим в дверь. Тогда мы звоним в дверь нашей соседке – на ее двери та же табличка, что и до войны. Открывает пани Горска, смотрит удивленно на наши лохмотья и, в отличие от жены портье, отвечает на наши вопросы, хотя и не просит зайти.
Да, это правда, говорит пани Горска, в вашей квартире никто не живет, там был ресторан для немцев. Там всегда было довольно шумно, веселье продолжалось до поздней ночи.
Мы спускаемся во двор, входим с парадного входа и звоним в дверь – все равно никто не открывает. Но мы должны попасть внутрь – куда нам еще идти? Это наша квартира, и в ней никто не живет. И тут пригодился мой опыт открывания запертых дверей, приобретенный, когда я работал по очистке Большого гетто. Старинная тяжелая дверь сдается не сразу.
Как ни странно, мы ощущаем себя дома в нашей старой квартире, хотя на стенах – незнакомые светлые обои. Единственная мебель – несколько довольно тесно стоящих столиков темного лакированного дерева, многие даже накрыты белыми скатертями, вокруг стоят стулья из того же дерева с красивыми мягкими бежевыми сиденьями. Эти столы и стулья, стоящие во всех комнатах, кроме бывшей мастерской, выглядят так, как будто вот-вот придут посетители.
Дверь в мастерскую закрыта, но там замок попроще, мне не составляет труда ее взломать. Наша старая мастерская уставлена деревянными полками, и на них стоит бесчисленное множество бутылок. Много водки, но есть и ром, и коньяки, и вина, главным образом красные – наша мастерская превратилась в склад спиртного с хорошим выбором напитков.
Все это, наверное, стоит сейчас целое состояние. Но Пинкус говорит, что мы не можем здесь задерживаться, мы должны уйти как можно скорее. Многие наверняка знают про спирт, говорит он, здесь будет настоящая битва, когда они сообразят, что к чему, и оставаться небезопасно. Мы собираемся уходить, хотя и не знаем, куда нам идти. Я думаю, что если бы мы рискнули остаться, это избавило бы нас от многих проблем, нам было бы на что жить, мы могли бы достать мебель, еду и одежду в обмен на оставленные немцами сокровища, они все равно теперь никому не принадлежат. Но даже я понимаю, что это связано с риском, а можем ли мы сейчас рисковать, сейчас, когда нам только что чудом удалось избежать неминуемой гибели? Пинкуса одолевают сомнения, когда Сара прихватывает с собой три бутылки коньяку в бумажном пакете, найденным ей в чулане. Но Сара обрывает его: «У нас нет ни гроша – мы должны что-то иметь, чтобы найти место для ночлега и еду». Мы оставляем квартиру со взломанными дверьми и выходим опять на Аллею Свободы. Куда идти? Мы бредем в сторону Второй аллеи, не представляя, куда податься.
Наконец Сара спрашивает попавшегося милиционера, где мы можем переночевать. Он смотрит на нас с любопытством и жалостью, спрашивает, откуда мы, советуется с товарищами и дружелюбно сообщают, что на улице Гарибальди 19 реквизировано здание конторы, там размещают евреев из лагерей Хасаг.