В феврале, через полгода пребывания в лагере, я начинаю чувствовать, что мои упорные занятия с учебниками теряют смысл. Я уже выучил все, что можно было из них почерпнуть, по нескольку раз перерешал все примеры. Иметь учебники в лагере не запрещено, всем просто на это наплевать, но достать какие-то новые книги невозможно. Чтобы как-то удовлетворить обуревающую меня жажду образования, я придумываю новое занятие, которое, как мне кажется, может принести пользу. Я пытаюсь увеличить мой словарный запас в польском, учиться говорить на хорошем правильном языке. Это можно делать и без книг.
Все началось с того, что как-то в разговоре с пожилым, интеллигентным заключенным я обратил внимание на то, что он использует несколько слов, которые я понимаю и слышал раньше, но сам никогда не употребляю. Чтобы не забыть, я начинаю записывать их в маленькую тонкую записную книжку в твердой обложке – ее когда-то подарила мне Сара. Я записываю туда все новые слова, я стараюсь общаться с образованными заключенными, вызываю их на разговор, пытаюсь узнавать все новые и новые выражения. На последних страницах книжки я записываю пришедшие мне в голову афоризмы – тогда они мне казались точными и оригинальными. Вот, например:
Эта записная книжка жива до сих пор, это тоже одна из моих немногих реликвий военного времени. Сейчас я листаю ее и понимаю, что мои сентенции довольно тривиальны, не особенно мудры и глубоки. Но в то же время мне ясно, что тогда, зимой и весной 1944 года, это занятие было для меня очень полезно. Я находил в этом утешение, мне казалось, что этим я готовлю себя к будущей жизни – жизни после войны. Потому что в лагере богатый язык никому не нужен, мы говорим коротко и просто. Показалось бы странным, если бы я стал употреблять необычные слова и произносить философские сентенции.
Весна в 1944 году началась рано, уже в начале апреля временами очень тепло. Мне запомнился один из этих апрельских дней – это наверное, самое лучшее воспоминание того времени.
В первое воскресенье апреля назначен футбольный матч между футбольными командами транспортного и механического цехов. Обе команды только что созданы по инициативе заключенных, и охрана не возражает. Весеннее солнышко светит с голубого неба, собралось неожиданно много публики, я стою в первом ряду и жмурюсь на солнце.
И публика, и, конечно, сами футболисты, забыли на мгновение, где они находятся. Все охвачены спортивным азартом, я болею за механиков – моих бывших товарищей по работе. Поле слишком маленькое, неприспособленное, разметка почти не видна, ворота не соответствуют стандарту – но мне все равно кажется, что это отличный матч. Многие из игроков до войны играли в командах третьей и четвертой лиги, а двое – даже во второй. Транспортники пропустили гол и начали грубить, симпатии к механикам возрастают. Судья превосходный, до войны судил матчи высшей лиги. Он держит игру в руках и не допускает нарушений. Механический цех выиграл.
Меня переполняет радость, как будто бы это я выиграл матч, я чувствую, как приятно пощипывает щеки и понимаю, что успел загореть. Зеркала нет, поэтому я просто пытаюсь представить себе, как выглядит загар на моем лице. Мне очень хорошо и хочется побыть одному. Но найти в лагере место, где можно побыть одному, практически невозможно. Все общее – бараки, места для умывания, души, где в последнее время даже бывает теплая вода, туалеты. Наконец я обращаю внимание на выкрашенный серой краской прицеп, который почему-то оставлен во дворе. Он стоит около склада, налево от импровизированного футбольного поля. Я оглядываюсь – никого рядом нет – и забираюсь на прицеп. Не может быть, чтобы это было запрещено. Скорее всего – нет. Не запрещено.
Круглые часы у входа в Колонию показывают четыре, я лежу в кузове прицепа под лучами все еще теплого весеннего солнца. Снимаю рубашку, чтобы немножко загореть, кладу ее под голову и устраиваюсь как можно удобнее на деревянном полу. Поворачиваю лицо к солнцу и погружаюсь в полудрему. Я думаю о том, как мне сейчас хорошо. И пытаюсь мечтать о будущем.
Вновь – первый раз за долгое время – я начинаю мечтать, как придут солдаты и спасут всех нас, оставшихся в лагере и в мастерской фрау Мосевич. Уже давно мне не приходила в голову мысль о свободе, я и сейчас о ней не думаю, я думаю только о самом моменте нашего спасения – как мы будем счастливы, как будут выглядеть прогнавшие немцев солдаты, что я им скажу – и постепенно погружаюсь в сон.
Когда через пару часов я слезаю с прицепа, то чувствую себя отдохнувшим и бодрым, я полон веры в будущее – если до сих пор как-то все обошлось, обойдется и дальше. Я чувствую, что загорел, и это наводит на мысль о беззаботном времени до войны, о том, что меня ждет, когда война кончится. Все войны рано или поздно кончаются, важно выжить и дождаться.
Моя группа, так же, как и другие в строительном цеху, занимается, как правило, довольно бессмысленной работой. Так, например, немцы решили строить новый барак – решение, как потом выяснилось, чересчур поспешное – и мы копаем котлован под фундамент, который потом опять аккуратно заполняем выкопанной землей – такое случается довольно часто. Какой-то смысл имеет укрепление стен на фабрике, строительство новых перегородок, складов и тому подобное, но нас в строительном цеху явно слишком много, чтобы придумать нам разумные занятия.
Я понимаю, что для руководства цеха важно держать нас все время при деле, они наверняка должны регулярно отчитываться о проделанной работе. Но вместе с тем совершенно очевидно, что результат нашей работы никому не интересен. Возможно, именно благодаря этому наш польский мастер не видит причин, чтобы нас подгонять или мешать нам просто поговорить друг с другом. Как-то раз, когда я достал мою записную книжку, Адам Вавжиняк подозрительно спросил, чем это я занимаюсь и с удивлением пожал плечами, когда услышал о новых для меня словах и выражениях, которые я записываю. Во всяком случае, он больше не мешал мне этим заниматься.
Такое ощущение, что дела у всего предприятия Хасаг-Пельцери идут так себе. Оба проекта в механическом цехе потерпели неудачу, и подразделение, считавшееся наиболее перспективным, теперь работает главным образом на собственные нужды фабрики. То же самое касается хозяйственного, технического и ряда других отделений Хасаг-Пельцери. Более или менее на плаву держится только рекалибровочный цех, но и у них полно рекламаций – то слишком большие ящики, то целая партия гильз возвращается назад для повторной очистки. Несмотря на все эти неувязки, фабрика работает, мало этого, в лагерь прибывают новые партии пленных.
Первым, в мае 1944 года, прибывает поезд с женщинами из Пьотркова. Вскоре после этого – еще поезд, 500 мужчин и женщин из Лодзи, Лодзь называется теперь Литцманштадт. У нашего строительного отделения полно работы – мы строим два новых женских барака. Мужчин из Лодзи распределяют по старым баракам на освободившиеся после умерших заключенных места. Говорят, что из Лодзи приехали профессиональные рабочие, представляющие интерес для Хасаг-Пельцери, но с ними очень плохо обращались, они до крайности измучены и запуганы – им до самого конца не объяснили, куда их везут.
Я пытаюсь расспросить прибывших из Лодзи, может быть, они что-то знают о моих дедушке и бабушке – Шие и Шпринце. Когда я описываю их стиль жизни и сколько им лет, мне говорят, что очень трудно себе представить, чтобы они были живы – всех хасидов уничтожили, говорит мне тощий, до предела измученный человек с рыжими нечесанными волосами.
Через две недели заключенный, принесший обед, рассказывает, что прибыли заключенные из мастерской фрау Мосевич – последнего места, где еще работали евреи вне лагеря, и сейчас они проходят регистрацию в конторе хозяйственного отделения. Когда я рассказываю об этом Адаму Вавжиняку, он находит повод, чтобы с каким-то мелким поручением послать меня туда. Через десять минут я встречаю Сару, Пинкуса, Романа и других, кто работал в мастерской Мосевич.
Сара плачет – посмотрите только, какой Юрек худой! – у меня тоже ком в горле. Ромек вырос, Пинкус выглядит уставшим, но изменился мало. Он только повторяет на идиш: «Mein Josele, Mein Josele» Они говорят, что я в чем-то стал другим.
«Возмужал», – говорит Сара.
Те, кто работал девять истекших месяцев в мастерской Мосевич, имели, в отличие от нас, контакт с внешним миром через заказчиков, но жили в изоляции от остальных ченстоховских евреев. Во многом им было легче, чем нам, они лучше одеты, лучше питались и чувствуют себя получше, чем большинство из нас. И, тем не менее, они все равно рады вернуться к своим, а что касается нас четверых, то мы просто счастливы.