Наша еврейская администрация помогла нам, тем, кому удалось выжить, сохранить человеческое достоинство и веру в людей, выйти из этой мясорубки с меньшими психическими травмами, чем это могло бы быть. Она помогла нам подготовиться к нормальной жизни в мирном обществе после войны.
Оставшиеся бойцы растерзанной БЕО тоже выживут, во многом благодаря поддержке нашей мужественной администрации. Им удавалось работать и в Большом и в Малом гетто, и даже в лагере, как потом выяснилось. БЕО не имела никакой поддержки извне, никто не хотел сотрудничать с ними, пока, как я уже писал, они не наткнулись случайно на одну из групп Гвардии Людовой в лесах под Конисполем и Злоты Поток.
Самое меньшее трем группам бойцов БЕО удалось бежать из Малого гетто и из Хасага. Они постоянно беспокоили оккупантов своими вылазками. Что касается поступка двоих ребят из БЕО при ликвидации Малого гетто – что ж, во всяком случае, они порядком напугали немцев, и самое главное, они заставили нас уважать себя. Мы, те, кто пережили войну, будем всегда вспоминать их и гордиться ими, несмотря на то, что они навлекли на нас репрессии. Возможно, это и не повлияло на решимость немцев уничтожить нас – таков был приказ – но немцы получили возможность как-то оправдать свои зверства.
Потом мы узнали, какой вклад внесли в дело сопротивления солдаты БЕО, бывшие в заключении в Гута Раков-Пельцери. Они должны были очищать и плавить в доменных печах снаряды с восточного фронта. В снарядах содержалось немало пороха – и долгое время как АК, так и Гвардия Людова пользовалась этим порохом для изготовления взрывчатки.
Лют назначил вместо Курлянда его ближайшего помощника, Зильберзака, с единственным теперь сотрудником – Марци Краузе. Оба они – хорошие люди и стараются сделать все, что от них зависит, но им не хватает мужества и авторитета Бернарда Курлянда. Зильберзак, его жена и Марци Краузе остались в живых. Они недавно умерли естественной смертью – Зильберзак в Торонто, Марци в Чикаго. Они до конца дней были окружены уважением и любовью. Сестра Марци, Реня, тоже пережила войну. Она долго скиталась по разным странам, пока наконец не осела в Буэнос-Айресе, выйдя замуж за другого узника Хасага, Митека Шидловски.
Моя жена Нина и я последние шесть лет проводим летний отпуск с Реней Шидловски и ее мужем во Флимсе – крошечной деревушке в прелестной долине у подножья Альп в восточной Швейцарии. Несмотря на тяжкие воспоминания, мы не можем от них удержаться. Годы в Большом и Малом гетто, принудительные работы, лагерь, Еврейская гимназия и гимназия Аксера, где училась Реня, наши учителя, из которых выжили только двое… Мы вспоминаем Люта, Дегенхардта, лейпцигскую полицию, Клемма, Штиглица, нашего мастера в Хасаге, Леона Копински, директора Анисфельта, Бернарда Курлянда, еврейскую полицию, Зильберзака. Мы вспоминаем умершего в 1994 году Ренина брата Марци, и многих, многих других.
Нас, тех немногих, которые выжили, тянет друг к другу, объединяет потребность говорить о происшедшем, вспоминать наших героев и немецких бандитов – потому что в наших глазах они были бандитами, почти все немцы, которых мы встречали во время войны – но были и исключения. Мы вспоминаем Итци – единственного немца-полицейского, не поддавшегося общему психозу и не убившего и даже не ударившего ни одного человека, мы вспоминаем Люта, который не опускался до того, чтобы с нами разговаривать, но при этом сделал нашу жизнь более или менее терпимой. Мало того, он, по-видимому, спас жизнь многим из нас, и что уж точно, спас двадцать мальчиков-сирот, которых после войны забрали в Англию.
Итци доказал, что даже обычный полицейский мог себе позволить не свирепствовать, как другие, и не быть наказанным за это, а Лют…
Что ж, Лют доказал, что даже среди высокопоставленных немецких чиновников были сильные и мужественные люди с обычными человеческими чувствами. И я сейчас думаю: нельзя стричь целую нацию под одну гребенку, нельзя осуждать весь народ, как это сделали с нами немцы. Нельзя даже осуждать всех членов ненавидимой нами нацистской партии.
Каждый человек заслуживает того, чтобы к нему отнеслись, как к отдельной личности. И мне до сих пор хочется верить, верить и надеяться, что не каждый из пожилых немцев, которых мы сейчас то и дело встречаем – один из тех, кто принимал участие в массовом истреблении евреев в Европе.
Еще во время войны мы слышали о судетском немце, который спасал евреев в Плашове. О Шиндлере. Но Шиндлер был для нас неправдоподобной легендой, а директора Люта мы видели своими глазами.
Есть две версии того, как сложилась судьба капитана Дегенхардта.
Согласно одной из них, пророчество Бернарда Курлянда сбылось быстрее, чем он предсказал. После последней Акции по уничтожению ченстоховских евреев начальство посчитало, что Дегенхардт блестяще справился с возложенной на него миссией. Это способствовало тому, что его направили в Грецию, в Салоники, с аналогичным, но на практике оказавшимся куда более сложным, чем убивать беззащитных, запертых в гетто евреев, заданием. БЕО через свои контакты удалось сообщить греческим партизанам в горах под Салониками о деятельности Дегенхардта в Ченстохове. В Греции даже капитан Дегенхардт понял, что задача его гораздо сложнее: не так просто запугать людей, не лишенных права свободно передвигаться, или уничтожить партизан, пользующихся народной поддержкой и военной помощью союзников и Советского Союза – с моря и с воздуха. Капитан полиции Дегенхардт был убит партизанами вскоре после его прибытия в Грецию – слухи об этом ходили в нашем лагере.
Я убежденный противник смертной казни в любой форме, человек не имеет права отнимать жизнь у другого человека. И прекрасно понимаю, что это непоследовательно и прошу простить меня, но я все равно рад тому, что произошло с Дегенхардтом – справедливость, скажем так, восторжествовала… или это только я так считаю – справедливость восторжествовала.
И это еще раз доказывает, что провозглашать абстрактные принципы нетрудно, но держаться их, особенно когда дело касается тебя самого, довольно сложно.
По другой версии в Греции убили оберлейтенанта Юбершеера. Дегенхардт, согласно второму варианту, разыгрывал сумасшедшего по указаниям какого-то профессора-психиатра, и от него же получил заключение, что он невменяем, и по этой причине не может поэтому предстать перед судом за свои преступления. Его поместили под наблюдение в закрытое учреждение, где он и умер через много лет. Его друг, психиатр, впоследствии был разоблачен как ярый нацист, военный преступник, занимавшийся экспериментами на людях в немецких концлагерях. Его судили и приговорили, но суд над Дегенхардтом не возобновлялся.
Последний год войны
Через четыре дня после гибели Бернарда Курлянда и через месяц после нашего прибытия в Хасаг-Пельцери мне исполняется восемнадцать лет. Мне очень одиноко, я тоскую по Саре и Пинкусу и беспокоюсь о них. Мы не имеем никакой связи, остается только верить и надеяться, что они по-прежнему в мастерской фрау Мосевич.
Мне очень трудно вставать каждое утро в начале шестого, хочется хотя бы еще минуточку полежать под одеялом, я частенько засыпаю снова и не успеваю перед перекличкой выстоять длинную очередь к умывальнику. Довольно унизительно, когда мои соседи по нарам ядовито замечают, что, конечно, иной раз можно и пропустить утреннее умывание, но не стоит это делать каждый день. Игнаш Катц подтверждает – «по запаху ясно, что ты не мылся». Эта оскорбительная критика тем не менее возымела действие – каждое утро я заставляю себя подняться самое позднее за час до переклички и стою одним из первых в очереди к умывальнику. Небольшое удовольствие – умываться ледяной водой в предрассветном холоде и полутьме, с куском выданного нам коричневого, почти не пенящегося мыла, а потом вытираться тонкой тряпкой, еще не просохшей со вчерашнего дня. Но я чувствую себя лучше, я даже немного горжусь, что у меня такая сильная воля, что я могу преодолеть себя – и в дальнейшем стараюсь тщательно мыться каждое утро.
Идет вторая неделя ночной смены. Вначале мне было трудно привыкнуть работать по ночам и спать днем, но преимущество ночной смены заключается в том, что пока еще не стемнело, у меня есть пара свободных часов. В пять часов я сижу на деревянном ящике у входа в барак, греюсь в косых лучах солнца и, по-видимому, выгляжу довольно жалко.