Книги
Избранный выжить
Почти никто не приходит. Но когда немцы последний раз прочесывают гетто после обстрела гранатами, они находят человек двадцать, в основном женщин, детей и стариков. Всех их, даже только что научившихся говорить детей, подвергают жестокому допросу, чтобы выявить возможные укрытия, где могут скрываться люди, или, может быть, спрятаны драгоценности. Потом их отвозят на кладбище, раздевают, расстреливают и сбрасывают в только что вырытую, но, увы, далеко не последнюю могильную яму.
Двадцатого июля в гетто прибывает отделение саперов и эксперты-взрывники. Они закладывают взрывные устройства во все без исключения дома. В тот же день все старые дома в том районе, где когда-то было наше Малое гетто, взлетают на воздух. От них остаются только развалины.
Эти развалины – все, что потом, после окончания войны, напоминало о судьбе еврейского населения Ченстоховы.
Старый искореженный клен не пострадал. Он стоял по-прежнему, когда через много лет мы с моей дочерью Леной приехали в Ченстохову. Мы видели этот клен. И развалины Малого гетто.
Жажда уничтожить всех до единого евреев так велика, что немцы не жалеют войск, которых у них теперь далеко не в избытке, не жалеют взрывчатки – только чтобы убедиться, что Ченстохова теперь Judenrein – все евреи уничтожены. Те, что в лагере, не в счет.
Но победа не полная. Группы БЕО скрываются в густых лесах около деревень Злата Гора и Конисполь, неподалеку от Ченстоховы. Одна из групп пытается достать оружие, они хотят использовать контакты Армии Крайовой с польским правительством в изгнании. Но им не повезло – они встретились с отрядом ультра-националистской NSZ. Эти польские партизаны пригласили еврейских бойцов сопротивления на встречу – и расстреляли. Только один из них, тяжелораненый, уцелел. Ему удалось предупредить остальные группы БЕО, которые теперь стали искать контакты с Гвардией Людовой – социалистически ориентированной Народной Гвардией. У них меньше ресурсов, они не имеют контактов с правительством в изгнании, зато они не убивают евреев. Группы БЕО воюют плечом к плечу с Гвардией Людовой, они принимают участие во многих подрывных операциях, пускают под откос поезда и взрывают коммуникации. Многие из этих евреев погибли в бою или были убиты выстрелом в спину, но другие пережили войну и были среди тех, кто вошел в освобожденную Ченстохову.
Лагерь и освобождение
Хасаг-Пельцери
Я – заключенный № 3170, код: белый/коричневый. Я нахожусь в лагере Хасаг-Пельцери, в микромире, который состоит из барака № 6, где живу я и еще 137 других заключенных. Есть еще механический цех – это мое рабочее место.
Моя память мало что сохранила о первых трех днях и ночах в лагере. Помню, как у нас забрали одежду и белье – сказали, что для санобработки. Мы должны были стоять совершенно голые в длинной очереди в огромном, пустом и холодном зале. Потом нас дважды отправляли в душевые. Потом мы снова стояли, по-прежнему голые, еле держась на ногах от голода и усталости, в еще более длинной очереди к какой-то машине – для медицинского исследования. Мы понятия не имели, что это такое – просто один заключенный вталкивал одного за другим в длинный узкий коридорчик, а другой на выходе выдергивал нас из этого коридорчика, иногда они кричали: «Вдох!», но никогда не говорили, что можно выдохнуть. Уже несколько месяцев спустя мне сказали, что это просвечивание легких, немцы не хотят иметь туберкулезных больных в Хасаге. Я также помню мучительные очереди в мужские туалеты. Они стоят в ряд во дворе, очки отделены друг от друга не достающими до пола перегородками. Мы постоянно голодны, но жажды не испытываем. В большом зале стоят бочки со свежей холодной водой – пей, сколько хочешь. Кормят нас за эти три дня только дважды – по 200 грамм черного хлеба и большой порции горячего супа из брюквы, в нем попадаются и не совсем разваренные кусочки моркови – их можно жевать, они восхитительно вкусны.
Какой-то заключенный, один из тех, что сидят за столами в большом зале под наблюдением немца в серо-зеленом мундире наконец записывает меня куда-то и мне выдают мой номер – 3170, код белый/коричневый.
Номер выгравирован на металлической пластинке шесть на шесть сантиметров, верхний левый угол покрашен серо-белой, а нижний правый – светло-коричневой краской. Пластина намертво закреплена на куске черной мягкой кожи, который сверху заканчивается клапаном с аккуратно простроченной на машинке петлей, чтобы нацеплять на пуговицу. Я обязан носить эту бирку постоянно. Она содержит все, что надо обо мне знать – под каким номером я зарегистрирован, мое рабочее место в Хасаг-Пельцери (на это указывает цветовой код), что я еврей, это видно по выбитой на номере звезде Давида – два повернутых по отношению друг друга равносторонних треугольника. Этот металлический номер, вместе с куском кожи, я храню и сейчас.
В моем кабинете есть полка, на которой хранятся шведские и международные знаки отличия, которые я получал за долгие годы. В середине этой полки, на почетном месте, окруженный другими наградами, лежит мой лагерный номер – номер немецкого пленного с июня 1943 по январь 1945 года, полтора года. Это моя главная реликвия. Сначала на полке, кроме этого номера, ничего не было, потом постепенно стали появляться разные медали и награды, и я складывал их вокруг моего старого жетона. То, что он оказался в центре, получилось случайно, но я думаю, что это справедливо. Почему-то, я сам не понимаю почему, самую большую гордость, гораздо больше, чем от всех остальных знаков отличия, я испытываю, когда показываю этот старый кусок железа и объясняю его значение. Что бы ни случилось в дальнейшем, это самая важная из сохраненных за долгую жизнь реликвий.
Некоторые немцы из тех, что сопровождают нас во время этих трех дней превращения в заключенных, одеты в штатское, но большинство носит серо-зеленое летнее обмундирование со знаками отличия на темно-зеленых воротничках. Они кажутся менее изобретательными и не такими опасными, как «зеленая» полиция порядка из Лейпцига – потом я узнаю, что это лагерная охрана, и мы должны обращаться к ним «Herr Werkschutz» – господин охранник.
После трех дней мучительной неопределенности в Хасаг-Пельцери мы чувствуем облегчение, когда нам показывают наши места в бараке и рабочие места и начинается будничная жизнь в небольшом немецком лагере при одной из фабрик Хасаг в генерал-губернаторстве.
Бараки для заключенных в Хасаг-Пельцери разные, наш – из самых маленьких, у нас всего два ряда нар, правда, в три этажа, и длинный стол посередине.
Игнаш Катц и я пытаемся держаться вместе, хотя общего у нас только то, что наши родители остались в мастерской фрау Мосевич. Мы спим рядом, нам достались места на нарах в середине, слева от входа в барак. Это имеет свои недостатки и преимущества – летом там очень жарко, зато зимой, когда ледяной ветер продувает насквозь тонкие деревянные стенки барака, нам сравнительно тепло. Каждому заключенному выдали набитую соломой подушку и тонкое одеяло, которое, помимо своего основного назначения, обозначает твой ревир. Перегородок между спальными местами не предусмотрено. Как я уже сказал, на каждой из длинных сторон барака есть верхний, нижний и средний этажи нар. Мы спим по двадцать три человека на каждой полке – всего в бараке нас сто тридцать восемь человек. Шкафов нет, одежда и все нехитрое имущество заключенного кладется в ногах или вешается на гвоздь – если его удалось раздобыть, этот гвоздь. Постепенно, правда, все обзавелись гвоздями, некоторые даже умудрились вколотить по три гвоздя в деревянную планку у ножного конца нар. У меня два, и этого вполне хватает. Никогда не слышал о кражах в нашем или в другом бараке.
В середине барака – широкий стол из светлых, плохо оструганных досок. Он установлен на четырех деревянных же козлах, по обе стороны – две длинных скамьи. Другой мебели в бараке нет. В те короткие часы, когда в бараке зажигают свет – три голых лампы – заключенные сидят у стола: кто штопает носки или одежду, кто вырезает картонные стельки в продранную обувь, некоторые пишут что-то огрызками карандашей, другие играют в карты или просто сидят и разговаривают. Этот длинный стол – место сбора тех, кто имеет еще силы разговаривать после работы, прочие занимаются чем-то, сидя на нарах, или ложатся спать пораньше – стол, после того, как погасят свет, должен быть пуст. В нашем бараке, а может быть, и во всем лагере на пять с лишним тысяч человек, я единственный, кто по вечерам корпит над школьными учебниками – я захватил их с собой. Это довольно странно, потому что в школе я не был таким уж прилежным учеником.
Вначале почти все спрашивали меня, зачем я приволок с собой эти книги или «Что, больше нечем заняться?», но потом примирились с тем, что я каждую свободную минуту сижу за учебниками. Несмотря на номер и код, между собой мы, заключенные, остаемся людьми. Каждый со своими привычками и чудачествами. У меня свой пунктик – я провожу немногие свободные минуты за книжками.
Наши тряпки, пройдя химическую санобработку, изменили цвет, то, что когда-то было белым, стало дымчато-желтым, а после многих обработок – серым. Когда одежду, привезенную заключенным с собой, уже нельзя починить, со склада выдается казенная – мы становимся все более похожими друг на друга.