Стоим мы очень долго и уже начинаем замерзать в наших не приспособленных к зиме тряпках. Рон ждет, когда все выйдут на площадь.
К восьми часам утра мы стоим на площади уже два часа. Появляется еврейский полицейский, он тихо говорит, что нужно отобрать пятьсот человек и послать в лагерь в Радомско. Но ничего не происходит – мы стоим и смотрим на немцев и на старый скрюченный клен.
Почти девять. Уже взошло бледное зимнее солнце, а мы все еще стоим на площади. Наконец приближается Рон со своей свитой и начинает обход. Он подражает капитану Дегенхардту, хотя у него и нет стека. Рон указывает, кого следует отобрать – куда? Мы стоим по три-четыре человека в ряд, много рядов, он торопится. Он уже отобрал больше сотни, когда я понимаю, что происходит что-то необычное.
Оберлейтенант продолжает обход, он метрах в двадцати от нас, когда двое молодых людей внезапно выходят из строя. У одного в руках пистолет, другой, помоложе, держит в руке большой нож, он громко и четко говорит, сначала по-немецки, потом на идиш: «Men tor nit hargenen uns unbestroft!» («Вы не будете больше убивать нас безнаказанно!»)
Я знаю этого парня, это Изя Фейнер, он учился в Еврейской гимназии на три года старше меня. Последнюю зиму перед войной мы были с ним вместе в школьном спортивном лагере, где наш преподаватель физкультуры Леопольд Фефферберг учил нас кататься на лыжах – и играть в карты. Другого, с пистолетом, я не знаю. Несколько секунд на площади стоит мертвая тишина, на короткое время эти двое юношей оказываются хозяевами положения.
В эти секунды тысяча мыслей проносятся у меня в голове, я вдруг перестаю чувствовать холод. Вначале мне страшно от того, что сейчас может произойти, потом я вдруг чувствую гордость, меня просто переполняет гордость, хотя мне все равно страшно и я ощущаю в животе странную пустоту. Я вижу наших героев – наконец-то кто-то нас защищает! Он прав, Изя – вы не имеете права убивать нас безнаказанно!
Я стою завороженный, почти парализованный и вижу, как юноша с пистолетом, как я потом узнал, Менделе Фижелевич, пытается раз за разом выстрелить, он лихорадочно трясет пистолет, но затвор не срабатывает. Он достал пистолет «на той стороне», тщательно за ним ухаживал, но у него не было возможности проверить его в строго охраняемом гетто.
До этого самоуверенный оберлейтенант Рон стоит, как в параличе, когда Менделе поворачивает пистолет и пытается ударить Рона рукояткой. Толстый Цопарт хочет ему помешать, но тут вперед бросается мой старший товарищ Изя Фейнер и наносит Цопарту удар ножом в правую руку – он пытается выиграть немного времени для Менделе. Я успеваю увидеть, что удар довольно силен, Цопарт отчаянно кричит и хватается за кровоточащее плечо.
Но внезапно звучат крики и выстрелы, много выстрелов, но это стреляет не Менделе, это немцы орут и беспорядочно стреляют, я не знаю, сколько пуль изрешетило тела наших юных героев. Много.
Немцы потрясены, но быстро приходят в себя, они сообразили, что у доселе беззащитных евреев оружия больше нет. Они вытащили свои пистолеты, те, в серых мундирах, стоявшие до того поодаль, подошли ближе, дула их винтовок направлены на нас. Некоторые начали стрелять в строй евреев, они кричат: «Zurück, zurück!» («Назад, назад!»). Многие уже лежат, окровавленные, на земле – раненые или убитые.
Вооруженные немцы, охраняющие район вокруг Малого гетто, прибегают с винтовками в руках, я слышу сирены патрульных машин, они где-то поблизости. Оберлейтенант Рон тоже пришел в себя, только Цопарт стонет, прижимает раненую руку и с ненавистью, но, как мне кажется, и со страхом смотрит на распростертого у его ног окровавленного Изи Фейнера, тот так и лежит с ножом в руке. Через мгновение вся площадь усеяна немецкими мундирами, прибыли даже солдаты вермахта из гарнизона в своих характерных касках. На Варшавской улице, ведущей на площадь, я вижу броневик с торчащими пулеметами. И все это предназначено для двух юных евреев, одного с непригодным пистолетом, другого – с охотничьим ножом.
Акция заканчивается, но только триста пятьдесят человек отправляют в Радомско, откуда они будут угнаны дальше – поездом в Треблинку. Около двухсот человек убили либо на площади, либо расстреляли на еврейском кладбище, которое давно уже стало местом казней и массовых захоронений. В общей сложности уничтожено больше, чем намечали немцы, минимум пятьсот пятьдесят вместо запланированных пятисот. Мы, оставшиеся в живых, стоим еще несколько часов на площади, потом нас отпускают назад в гетто. В этот день еды мы не получаем.
После 4 января 1943 года, запомнившегося на всю жизнь дня первой попытки вооруженного сопротивления, для нас, выживших, существование в гетто изменилось. Два месяца мы жили относительно спокойно, но теперь охрана вокруг гетто резко усилилась, немцы стали подозрительнее. Они уже не решаются поодиночке входить в Малое гетто. Суп стал еще жиже, хлеб еще мокрее, чем раньше, отменили и без того скупые пайки маргарина и мармелада, охрана рабочих групп стала гораздо строже.
Одной из первых жертв усиленной охраны стал герой моего детства, Манек Розен, мальчик, с которым я повстречался, когда мы переехали на Аллею Свободы 3-5, тот самый, который доказал мне, что евреи тоже могут за себя постоять и спас от гимназии Зофьи Вигорской-Фольвазинской. Манек несколько раз ночью уходил из гетто, но под конец его убили. Двенадцатого января утром я увидел, что мой лучший друг детства, Манек Розен, висит, убитый, головой вниз на колючей проволоке, почти уже, но, к сожалению, только почти – на «той стороне».
Уже через несколько дней все в гетто знают, что стояло за этой первой, на первый взгляд нелепой, попыткой вооруженного восстания.
В руководстве БЕО в ченстоховском гетто было принято решение: при следующей Акции оказать сопротивление. Но БЕО, обычно хорошо информированная, ничего не знала заранее об Акции 4 января. И как раз в этот день многие вооруженные члены БЕО не были в лагере – их увели на работу. Остался только один пистолет. Но Менделе Фижелевич, сам член руководства БЕО, принял решение, что все равно надо выполнить коллективное постановление, и оказать сопротивление теми средствами, что есть в наличии. Он выбрал Изю Фейнера, чтобы «прикрыть» его. Он надеялся хоть как-то отомстить нашим мучителям.
Я не знаю, о чем он думал перед смертью, понял ли он, какая неудача их постигла. Мы, молодые, потрясены событиями на площади, но одновременно переполнены гордостью, мы чувствуем, как в душе растет воля к сопротивлению. Но как и чем защищаться? Другие, в первую очередь те, кто постарше, настроены критично. Зачем было рисковать жизнью, ведь то, что сделали Менделе и Изя – бессмысленно.
Для меня Изя Фейнер, Менделе Фижелевич, курьеры, которые ночевали у нас, да и все участники БЕО в Ченстохове – последователи и предшественники юношей и девушек, уехавших в Палестину, чтобы ценой немыслимых жертв превратить непригодные для жизни малярийные болота и каменистые пустыни в цветущую страну. Халуцим. Пионеры.
Вместе с теми немногими пережившими лагеря уничтожения, которые позже на кораблях нелегально прибыли в Палестину, они построят Хагану и Пальмах, они с контрабандным оружием будут до последней капли крови защищать крошечный участок земли, который перепал еврейскому народу в результате голосования в ООН, голосования, на результаты которого повлияли угрызения совести мировой общественности. Во всяком случае, мы надеемся, что это так, что это были именно угрызения совести, хотя скорее всего за этим решением стояли другие, так называемые геополитические мотивы.
Если бы Библия не была уже написана, возвращение евреев на свою землю через девятнадцать веков могло бы стать одной из самых ярких ее глав.