После заметных начальных успехов остановлено и наступление японцев. Прошло пять месяцев со дня битвы в Коралловом море, когда флот союзников выдержал атаку японских войск у Порт-Моресби, четыре месяца, как японцы понесли большие потери при неудачной попытке захватить остров Мидуэй. Их наступление на севере, в районе Алеутских островов, тоже сорвано.
Германия уже фактически проиграла войну, когда полиция порядка из Лейпцига, с помощью большого количества экспертов, в том числе и Черных, 4 октября 1942 года завершила крайне успешное, почти полное уничтожение большой, невооруженной, существовавшей больше двухсот лет еврейской общины в Ченстохове. Но мы еще не знаем, что немцам изменило военное счастье. Для нас немцы олицетворяют непобедимое, вечное зло.
Я знаю – многие не понимают, как это мы, евреи, могли допустить, чтобы с нами так поступали, кто-то даже презирает нас за то, что мы не оказали сопротивления и безропотно позволили вывезти нас и уничтожить в газовых камерах. Почему мы не сопротивлялись – нас же было так много, почему мы покорно носили повязку на руке или желтую звезду на груди, почему мы позволили затолкать нас в гетто, почему мы являлись на места сбора во время Селекций, как мы допустили, чтобы нас запихивали в скотные вагоны, как мы могли поверить лжи, что нас отправляют в трудовые лагеря?
И что здесь удивительного? «Как мы могли поверить этой лжи»… Неужели легче представить себе, как один из наиболее просвещенных европейских народов в середине XX века отправляет поезд за поездом в специальные лагеря сотни тысяч людей, чтобы их уничтожить?
Наш народ рос в гетто, наше мироощущение сформировалось в гетто, пятьдесят поколений евреев были вынуждены жить в этой среде. Почти во всей Европе тысячу с лишним лет мы были одиноки и изолированы, нас притесняли все, кто не входил в наш маленький круг.
Когда Адольф Гитлер пришел к власти, процесс освобождения евреев в Европе был еще в пеленках. Герцль, Бен-Гурион, Жаботинский, сионизм, ревизионизм, Бунд, организованное движение евреев против угнетения – все это были еще совсем новые понятия. Процесс нашего освобождения не успел далеко зайти к тому времени, когда девять из десяти евреев были уничтожены, большинство за один год.
А весь мир притворялся, что ему ничего не известно.
И куда нам было податься? Те, кому удалось бежать из гетто, вынуждены были вернуться, люди, которые десятилетиями жили бок о бок с нами, не оставили нам выбора, при попытке к побегу нас выдавали немцам. И как мы могли защищаться, если до нас доходило лишь ничтожное количество оружия, к тому же самого плохого качества, из того, что нам иногда сбрасывали на парашютах правители тех стран, где местным евреям удалось их на это уговорить.
Наших юношей не брали в движение Сопротивления, иногда их даже убивали – тех, кто бежал из гетто и пытался вступить в отряд. Нам даже не оказали той небольшой помощи, которую могли бы оказать, разбомбив хотя бы одну-единственную железнодорожную ветку в лагерь уничтожения, или одну-единственную газовую камеру. Вошедшие в историю главы государств-участников Второй мировой войны все знали, но замалчивали массовое убийство. Все происходило в тишине.
Я жил в Польше, там, где жило большинство евреев во время немецкой оккупации. Я видел все, все пережил, я знаю, как это было, я слышал от моих родителей и читал, как все было раньше, и я преклоняюсь перед моим народом, несмотря на все перенесенные им унижения.
Я горд, что мы смогли пережить тяжкое изгнание и многие столетия непрерывных преследований. Я горд, что многие из нас упорно сохраняли религию, традиции и культуру, только так мог выжить народ, хотя подчас было довольно легко избежать дискриминации и гонений. Например, во время двадцатипятилетней службы в русской армии – надо было только отказаться от еврейства, но мало кто на это пошел. Я горжусь той спайкой, которая существовала у моего народа в самые тяжелые времена, его врожденной жертвенностью, позволившей ему выжить, и я глубоко благодарен, что у нас часто находились друзья и среди неевреев, те, кто нам помогал. Их было, по-видимому, достаточно много, иначе рассеянный по земле народ без родины не мог бы уцелеть за девятнадцать столетий.
Я испытываю глубочайшее горе, я потрясен тем, что произошло, но я в то же время горжусь, что даже пройдя через невиданное в истории человечества тотальное истребление, мы сохранили самоуважение. Я горжусь той поддержкой, которую мы оказывали друг другу в ченстоховских Большом и Малом гетто и позже, в лагере. Я горжусь, что среди нас не было предателей, я, по крайней мере, их не встречал, горжусь, что нам удалось создать пусть слабое, но все же сопротивление. Я горжусь, что целая дивизия моторизованных и бронированных войск СС была отозвана с восточного фронта, чтобы подавить восстание наших братьев и сестер в варшавском гетто. Горжусь безнадежным сопротивлением в нашем и других гетто, даже в лагере уничтожения в Треблинке.
В какой-то степени быть евреем – это преимущество, хотя недостатков больше. И я еще раз заявляю, что я горжусь своей принадлежностью к еврейскому народу, потому что наша горькая историческая судьба доказывает человеческую стойкость, умение преодолеть любые обстоятельства, сохраняя достоинство и веру в людей и человечество.
Малое гетто
Малое гетто, где после Акции разместили оставшихся в Ченстохове евреев, включает Козью улицу и части улиц Надречной, Мостовой, Спадек и Гончарной. Все это, собственно, даже и не улицы, а короткие тесные переулки. Места для официально зарегистрированных 5200 человек очень мало, к тому же это самая старая, бедная и запущенная часть города. Дома маленькие, уборные во дворе, почти нигде нет водопровода, хотя свет есть. Асфальтирована только одна улица, другие выложены крупным серо-коричневым булыжником, а кое-где – просто утоптанная черно-рыжая земля.
Малое гетто окружено забором в человеческий рост из толстой колючей проволоки, укрепленной на больших столбах. Все дома, прилегающие к Малому гетто, выселены, магазины пусты. Гетто охраняют до зубов вооруженные военные, патрулирующие день и ночь по прилегающим улицам – Яскровской, Сенаторской, Пташьей и Мостовой, продолжающейся за границы гетто.
Почти все, кто пытался выйти из гетто, были застрелены и оставлены висеть на колючей проволоке. И все же есть евреи, которым удается по нескольку раз покидать гетто и возвращаться, они знают места, где в ограде оставлены скрытые проходы.
Я – один из первых, кто поселился в Малом гетто, Пинкус и Сара – одни из последних. Нас семь человек – Рутка, Морис и Рози живут с нами в нашей крошечной квартирке. Мы живем не хуже и не тесней остальных, а когда съехали Морис и Рутка – даже просторней. В Малом гетто в общей сложности тысячи двухсот комнат, в которых, кроме зарегистрированных пять тысяч двести евреев, живет еще человек пятьсот незарегистрированных – я не могу понять, как им удалось избежать Акции истребления.
У нас комната и крошечная кухня на втором этаже полуразвалившегося двухэтажного дома на Гончарной, почти у выхода из гетто. В нашу квартиру ведет темная, вытертая до блеска скользкая каменная лестница. Всего в доме восемь квартир, во дворе – три туалета и холодная комната с ванной, там же стоит водоразборная колонка, качающая воду из колодца неподалеку.
Саре удалось сотворить настоящее чудо с нашей запущенной комнатой. Помятые кастрюли всегда начищены, тяжелая чугунная сковорода висит на стене в кухне – у нас нет в ней потребности, жарить нечего. Всегда прибрано, на единственном столе у окна лежит какая-нибудь красивая салфетка. Она достает откуда-то приправы, чтобы, по крайней мере, сделать более или менее съедобным суп, который нам вместе с довольно толстым ломтем черного хлеба и кофе из цикория выдают на Гончарной напротив сохранившегося дома еврейской полиции. Нам выделили эту квартирку для семи человек, но скоро моя кузина Рутка съезжает и вместе с ней ее отец, младший брат Пинкуса Морис.