Курьеры БЕО хорошо информированы – непонятно, правда, откуда у них эти сведения. Они рассказали, что большую группу тех, кого сгоняли во внутренний двор «Металлургии» – свыше полутора тысяч человек – отправили в четыре новых места принудительных работ: на Пельцери, большую шерстяную фабрику, ранее принадлежавшую французам, на фабрику «Ченстоховянка», в Гута Ракова и на каменоломни около деревни Бур.

Первый раз я слышу о Хасаг – фабрике, принадлежащей теперь акционерному обществу Ханс Шнайдер. Это новые хозяева Пельцери. Трудовой лагерь называется Хасаг-Пельцери, самый большой лагерь для тех, кто остался в Ченстохове. Ривка рассказывает, что еврейские рабочие заняты демонтажем и отправкой в Германию французских машин. Никто из них, конечно, не подготовлен к такой работе, люди работают по двенадцать часов в сутки, спят на каменном полу без матрацев, нет даже одеял, чтобы спастись от ночного холода. На всех три туалета и один умывальник. Если кому-то надо выйти ночью по нужде, он должен лечь лицом вниз на пол и спросить разрешения у охранника. Суточный рацион – ломоть черного хлеба, кофе из цикория утром и водянистый суп вечером. Говорят, французский фольксдойч Жозеф – главный повар в Хасаг-Пельцери – продает на черном рынке большинство продуктов, предназначенных для еврейских рабочих.

Между Акциями три немца в штатском и несколько Черных нагрянули в другой трудовой лагерь. Они заставили одного из евреев раздеться догола, долго избивали его, чтобы припугнуть остальных, затем всем было приказано в течение пяти минут сдать все золото и драгоценные камни. Если у кого-то впоследствии будут обнаружены ценности – расстрел.

В Гуте Ракове рабочие должны разгружать ежедневно приходящие вагоны с коксом и углем для доменных печей. О тех, кто работает на каменоломне в Буре, ничего не известно.

БЕО также известно, что капитан Дегенхардт во время первых селекций перестарался – слишком много отправил и слишком мало оставил. Он якобы получил за это нагоняй, так что теперь будут оставлять группы побольше.

Курьеры БЕО ночуют у нас три ночи и возвращаются в гетто, когда становится ясно, что через наш дом уйти они не смогут.

Четвертое октября. Скоро одиннадцать часов дня. Настала наша очередь. Я слышу крики и топот сапог в нашем большом доме – немецкие полицейские колотят в двери и кричат: «Raus, Raus, Schnell, Schnell!» – всем быстро выйти, двери должны быть оставлены открытыми. Они уже не требуют больше предъявлять наши грязно-красные рабочие паспорта, они тоже понимают, что это уже в прошлом, паспорта сыграли свою роль – убаюкали нас на какое-то время. Все должны покинуть дома, кричат они, все должны собраться во дворе. Перед тем, как уйти из дому, я вижу из окна, что прямо около нашего дома, у выхода из гетто ожидают Черные.

Мы спускаемся вниз. Мы стараемся держаться друг друга – Пинкус, Сара, Роман и я, те, кто работает в нашей мастерской и те, кто живет или ночует в нашей квартире.

Во дворе уже собралась большая толпа, кое-кого, особенно наших соседей по дому, я знаю, но много и совершенно незнакомых лиц – не припомню, чтобы я когда-либо их встречал. За восемнадцать месяцев, что мы жили в этом доме и встречались чуть не ежедневно, многие успели подружиться. Всего во дворе, как мне кажется, человек триста. Довольно много немецких «зеленых» и польских «голубых» полицейских, в стороне стоят несколько человек из еврейской полиции. Все, кроме нас и еврейских полицейских, выглядят совершенно спокойными. Нас строят в три ряда так, что образуется большой полукруг.

Когда Дегенхардт собрал все донесения от посланных в дом полицейских, он подает им знак, что начнет с левого фланга, довольно близко от того места, где стою я. В сопровождении нескольких полицейских он начинает Селекцию.

Его знаменитый короткий офицерский стек, который я впервые вижу так близко, указывает то на того, то на другого – он выбирает. Я вижу, как он бросает быстрый и, как мне кажется, проницательный взгляд на каждого. Его серо-зеленые глаза внимательны и сосредоточенны. Капитан Дегенхардт довольно маленького роста, но выглядит величественно, спокойно и даже расслабленно – уверенный человек, знающий порученное ему дело, прекрасно сознающий масштабы своей власти над людьми.

Он делит нас на две группы – большая, которая остается стоять в полукруге, и меньшая, те стоят вне полукруга, слева, прямо напротив меня. Тех, кто попал в меньшую группу, охраняет пожилой польский полицейский с добродушным, немного скучающим выражением лица.

Дело идет споро. Пинкус стоит во втором ряду, он положил левую, белую, как мел, руку на плечо Романа. Мы с Сарой стоим по правую сторону от них, Сара у меня за спиной. Она слегка попудрилась и накрасила губы, но не румянилась – в румянах нет нужды. Она крепко держит меня, смотрит прямо перед собой – Сара пытается выглядеть спокойной, но она не спокойна, ее рука почти судорожно сжимает мое плечо. Дегенхардт приближается, он проходит мимо Пинкуса, Сары и меня. Мне кажется, что он с любопытством, дольше, чем на других, смотрит на Пинкуса – статный Пинкус со своей седой львиной гривой, похоже, старше всех собравшихся. Пинкус смотрит на него, не отводя глаз. Мне знакомы несколько немцев в окружении Дегенхардта, они бывали у Пинкуса, он шил им костюмы, но они даже вида не показывают, что с ним знакомы. Остальные, в том числе и штатские немцы, стоят в стороне и о чем-то беседуют, похоже, их совсем не интересует, что происходит во дворе дома номер 14 по Первой аллее. Они просто ждут, когда Дегенхардт закончит свою работу. Дегенхардт прошел мимо нас.

Мы не знаем, что будет с теми, кто остался стоять в полукруге или с теми, кто оказался в постепенно растущей, но пока еще меньшей группе, состоящей в основном из молодых женщин и мужчин. Они стоят в десяти метрах от нас с Сарой, охраняемые тем самым добродушным поляком. Дегенхардт, как правило, берет его с собой на селекции.

Как только Дегенхардт миновал нас, Сара спрашивает у поляка, не могу ли я перейти в меньшую группу. Я не знаю, почему она спрашивает, я даже не знаю, хочу ли я переходить в ту группу – хотя там много моих знакомых. Полицейский пожимает плечами, и Сара, лихорадочно прошептав мне в ухо: «Один из нас должен спастись!», выталкивает меня из полукруга. Теперь я стою в меньшей группе и размышляю, правильно ли мы поступили.

В той группе, где я оказался, в основном молодые люди. Эта группа меньше. Во время предыдущих селекций, как правило, большую группу, куда входили дети и старики, угоняли на станцию, в то время как молодежь пока оставляли. Я в полном отчаянии, мне хотелось бы оказаться где-нибудь в другом месте, но такой возможности у меня нет. Странно, что в эту минуту я вспомнил, как Пинкус когда-то говорил мне, что в нашем роду мужчины созревают медленно. И я для своего возраста довольно инфантилен, мне трудно принять решение, хотя от него сейчас зависит моя жизнь. Но внезапно, пока я стою под ясным небом во дворе дома по Аллее 14, у меня проясняется в голове. Я вдруг осознаю последствия того, что происходит.

Я внезапно увидел себя самого как бы со стороны – вот я стою посреди двора и смотрю на тех, кто остался в полукруге – мои знакомые, и среди них Сара, моя мама, Пинкус, мой отец, и Роман – Пинкус все еще держит руку на его плече. Пинкус смотрит прямо перед собой и не подает мне никаких знаков, может быть, не хочет…

И моя мама, такая потрясающе красивая, несмотря на все пережитое, моя мама Сара смотрит на меня своими огромными, полными нестерпимого страдания карими глазами. Потом я бросаю взгляд на спину капитана Дегенхардта, неторопливо заканчивающего свой обход, и наконец на сторожащего нас пожилого польского полицейского – он тоже устало поглядывает вслед Дегенхардту, ему хочется, чтобы все поскорее закончилось, для него происходящее – просто будничная и не особо интересная работа. Голова моя работает с невероятной четкостью, я понимаю, что не Сара или Пинкус, а я, именно я, должен немедленно принять решение.

Что я, с ума сошел – добровольно разлучаться с Сарой, Пинкусом и Романом? Неужели я должен выбрать одиночество? Нет, я хочу, чтобы мы были все вместе, чтобы моя мама, мой папа и мой младший брат были вместе, неважно, суждено ли нам остаться или уйти. Я даже не спрашиваю, я просто сообщаю поляку, что возвращаюсь на свое место в полукруге, он снова пожимает плечами – твое дело. Никто не реагирует, или, возможно, просто не замечает, что происходит – все глядят в сторону Дегенхардта. Я делаю несколько шагов и встаю на свое место. Сара грустно смотрит на меня, и я шепчу ей – коротко, решительно, и, кажется, с упреком: «Мы будем все вместе». Она снова впивается в мою руку, что-то бормочет – что-то неразборчивое. Я только вижу слезы в ее больших красивых глазах. Не думаю, чтобы кто-то обратил внимание на перебежки старшего сына Пинкуса и Сары.

В это короткое мгновение, я даже не знаю, сколько секунд прошло, в это мгновение моя судьба, моя жизнь и смерть в моих руках – я должен был на что-то решиться, и вот я стою здесь. И у меня нет даже тени сомнения – я там, где я хочу быть. С моей семьей. Я хочу быть только с ними, пока это возможно, и нигде больше.