Слухи о «Черных» начали ходить еще до их появления. Много раз мы слышали: эти до зубов вооруженные солдаты в темно-коричневых мундирах и черных пилотках появляются, когда немцы начинают готовить очередную кровавую Акцию против евреев. Немцы называют их Einsatzkommando, исполнительная команда, но у евреев они получили прозвище Черные, или Украинцы, что верно лишь частично – не только украинцы.
Евреев, работавших на принудительных работах на Восточной станции, отослали в гетто уже в два часа дня. Они видели Черных – те шли и пели печальные украинские песни – красиво, ритмично, с запевалой. Для нас эти песни звучат как похоронный марш. Они также рассказали, что видели на запасном пути на Восточной станции необычно длинный товарный поезд, чуть ли не сто закрытых вагонов, и что немецкая полиция осматривает состав.
В четыре часа дня другая группа рабочих, вернувшаяся в гетто, подтверждает, что тоже видели Черных. Черных расквартировали в закрытой школе по улице Пилсудского, у них два подразделения, в одном только украинцы, другое составлено из прибалтов. Кто-то слышал, как немецкий надсмотрщик произнес: «Сегодня ночью начнутся кровавые игры»…
Все это слухи, слухи, но они мгновенно распространяются в парализованном ужасом гетто.
Еврейский совет просит об аудиенции у нового коменданта, он, как и генерал-губернатор в Кракове, юрист. И, по странному совпадению, фамилия его тоже Франк. Доктор Франк. Он принимает представителей Совета ближе к вечеру и заверяет, что никакого Umsiedlung – выселения евреев в Ченстохове не будет. Ходят слухи, что у делегации были припасены 100 000 злотых, собранных населением на крайний случай, и что эти деньги якобы переданы «в поддержку» коменданту, но члены Совета опровергают эту версию.
В начале десятого вечера по специальной телефонной линии капитан Дегенхардт связывается с начальником еврейской полиции. Он недоволен – господин комендант Франк уведомил его о делегации. Те, кто распространяет злонамеренные слухи об эвакуации евреев из ченстоховского гетто, должны быть наказаны. Он подтверждает слова коменданта, что никаких действий в отношении населения гетто предприниматься не будет и требует, чтобы Совет успокоил людей.
«Телеграф джунглей» в гетто работает, несмотря на праздники. До нас очень быстро доходят все эти противоречивые сведения. Тревога нарастает, многие не верят заверениям немцев. Те, кто еще не лег спать, узнают, что рабочие с ночной смены отправлены обратно в гетто. Сразу после полуночи гетто окружают части в характерных мундирах и пилотках. Черные. Еврейских полицейских, заступающих на смену в полночь, немцы отсылают назад – их сменяют Черные из прибалтийских стран. Литовцы, латыши и эстонцы.
В час ночи вдалеке слышны единичные выстрелы. Мы понимаем, что начинается что-то ужасное, пытаемся, кто как может, успокоиться и преодолеть ужас и томящее чувство беззащитности. Я ложусь в постель с приключенческим романом Карла Мэя и засыпаю с мыслями о герое книги – старике Шаттерханде.
В три часа ночи в гетто внезапно зажигаются все уличные фонари. Снова звонит капитан Дегенхардт и приказывает всем еврейским полицейским собраться на перекличку во внутреннем дворе «Металлургии» – завода на Короткой улице. Они должны прибыть на место не позже четырех утра.
Я в полусне слышу, как взволнованные голоса обсуждают новости. Мне не хочется возвращаться к реальности, но заснуть уже не могу, лежу в постели и читаю все тот же роман, пытаюсь сбежать в успокаивающий мир Карла Мэя, не думать об угрозе скорой гибели. Я не хочу принимать участие в происходящем, не хочу ничего обсуждать. Все равно я ничего не могу сделать.
Как всегда, рано утром начинается работа в мастерской Пинкуса. Мы узнаем, что около часа ночи Черные расстреляли группу евреев, пытавшихся, воспользовавшись темнотой, уйти из гетто. Все погибли. Мы слышали эти выстрелы. Рассказывают, что в четыре часа утра капитан Дегенхардт на перекличке информировал еврейскую полицию, что все же предстоит принудительная эвакуация евреев из ченстоховского гетто. Все, кто живет на улицах Кавья, Кошаровой, Гарибальди, Вильсона и Варшавской должны явиться к «Металлургии». Короткая улица 13. Самое позднее в шесть часов утра. Важно иметь с собой выданные Еврейским советом красные рабочие паспорта, целью переклички будто бы является их проверка.
Многие из работающих в ателье ночевали у нас. Самый молодой – Хаймек – пожимает плечами: как же так, всего шесть часов назад капитан Дегенхардт обещал, что никакой эвакуации не будет. Хаймек наивен. Даже я, спросонок натянув брюки, понимаю, что бессмысленно напоминать капитану Дегенхардту о его обещании. Ложь громоздится на ложь.
Евреи с указанных капитаном улиц одеваются во все лучшее, самое ценное упаковано в маленькие свертки. Кто-то предпочел взять с собой молитвенники,
Наш дом и Короткую улицу разделяет всего один квартал. Мы слышим плач матерей – у них нет рабочих паспортов, перепуганные дети тоже плачут без остановки. В мастерской обсуждают, что же будет с теми, кто слишком стар, чтобы получить рабочий паспорт.
К шести часам утра, как всегда, люди, которых возят на принудительные работы, начинают собираться у выхода из гетто – никто не сказал им, что работы отменяются. Здесь их встречают Черные. Они выкрикивают что-то на языке, который никто не понимает, единственное, что можно разобрать – немецкое слово «zurük, zurük» – назад, назад. Некоторые из Черных теряют терпение и палят из винтовок прямо в группы растерянных рабочих. Начинается паника. Немецкие полицейские некоторое время наблюдают за происходящим, затем приказывают прекратить стрельбу и гнать тех, кто остался в живых, к общему месту сбора, перед «Металлургией».
Я вижу, как в гетто входит группа Черных. Вместе с двумя немцами они пристреливают раненых, даже тех, кто легко ранен и пытается присоединиться к уходящим.
Я вижу все это. Это видят все, кто живет в Доме ремесленников и у кого окна выходят на Первую аллею. Немецкие полицейские убивают методично и эффективно, они не истязают без нужды жертву и не выказывают никаких чувств. А Черные, которых в гетто называют Украинцы, хотя среди них не меньше прибалтов, стараются пнуть тяжелораненного человека сапогами, дают ему подняться и сделать несколько шагов, и только потом убивают – ненужная жестокость, игра в кошки-мышки с теми, кто все равно обречен на смерть.
Сейчас, пятьдесят три года спустя, в окружении жены, детей и внуков, я мучительно пытаюсь вспомнить, что же я чувствовал в этот день, 22 сентября 1942 года и в последующие три недели – и не могу. Я легко и в деталях вспоминаю картины осажденной Варшавы, Большого гетто, лагеря – но не этот день.
Картины – да, картины врезались глубоко в память, но они стерильны, в них нет чувства, я не помню, что переживал, когда смотрел, видел и, главное, понимал, что происходит. Эти невероятно подробные и четкие картины стали частью меня самого и они будут существовать во мне, пока я жив. Такое ощущение, что я был посторонним наблюдателем, а не участником событий, что меня не касался процесс Истребления, что я не был намеченной жертвой. Я помню, что видел – но совершенно не помню, что при этом думал, и даже не помню, было ли мне страшно. Я не помню своих чувств.
Но и эта память, память чувств, существует где-то в глубине души, она должна была сохраниться. Потому что когда я пытаюсь описывать происходившее, во мне подымается тоска и отчаяние, меня охватывает паника, как будто вот сейчас, сию минуту, моя жизнь в опасности. Срабатывают гормоны и сигнальные вещества, они даже сейчас, полвека спустя, воспроизводят ужас давних событий. Это отчаяние возникает в глубине подсознания. Может быть, я и смог бы усилием воли вызвать к памяти испытанные мною в дни Истребления чувства, но, наверное, это и не надо. Тот, кто читает сейчас эти строки, и так может себе представить, что ощущал я и все другие, когда мы смотрели, видели, что происходит и ждали нашей очереди. А очередь наша наступит, это мы знали точно. А может быть, в тот сентябрьский день я и не чувствовал такой смертной тоски, как сейчас. Скорее всего, я был оглушен, сработал уже хорошо известный сегодня механизм психологической защиты, отрицание действительности: да, все, что я вижу, происходит, но не со мной.