И этот загадочный польский полицейский, который разрешил мне сначала перейти в отобранную Дегенхардтом группу, а потом вернуться обратно, он позволил еврейскому юноше выбирать – очень необычный поступок в то время…
Еще двое польских полицейских, которые обыскивали дом, появляются вместе с обнаруженными в последний момент четырьмя евреями – две женщины и двое мужчин. Дегенхардт отправляет их в меньшую группу.
Таким образом, селекция в Доме Ремесленников завершена, быстро, умело и организованно, никакого шума, если не считать лая двух дрессированных полицейских собак и обычного крика – Raus, Raus, Schnell, Schnell! – когда нас выгоняли во двор, никого на этот раз не убивают на месте.
Ту, другую, группу уводят со двора под конвоем из польских и немецких полицейских, у входа в гетто их встречают другие немцы – и Черные, которые уже стоят там и ждут отобранных евреев, чтобы препроводить их в пока еще пустые скотные вагоны на Восточной станции. Капитан Дегенхардт, неторопливо беседуя с подчиненными, величественно покидает двор и направляется на Вторую аллею – и с ними тот самый поляк, который разрешил мне выбирать. Сейчас они будут обедать, хотя еще нет двенадцати. Никто даже не оборачивается, я вообще не помню, чтобы кто-то из них как-то показал свои чувства. Двое еврейских полицейских, которые до этого стояли без дела, говорят, чтобы мы возвращались в свои квартиры, потом нам скажут, что делать дальше.
Я сделал правильный выбор, дело шло о жизни и смерти. Но чуть позже, вечером того же дня, я буду разлучен со своей семьей, и до конца нашей жизни мы будем видеться очень редко и коротко. Мы очень хотели быть вместе, но различные люди и учреждения нам этого не позволили. Глубоко продуманное политическое и юридическое устройство человеческого общества существует как бы вне этого общества, вернее, над ним. В этом устройстве желания отдельных людей не играют никакой роли.
Мы возвращаемся в свою мастерскую и не ощущаем никакой радости. Только грусть. Облегчение от сознания, что нам дали еще немного пожить, очень кратковременно. Мы чувствуем себя еще более заброшенными, чем всегда. Все понимают, что относительно безопасное среди творящегося вокруг существование в Доме ремесленников окончено. Мы не знаем, что будет с нами, но понимаем, что жизнь уже никогда не будет такой, как была, пока нас не коснулась Акция. Те, кто управляет нашей судьбой, имеют планы и на дальнейшее – и это дальнейшее будет еще хуже.
Я по-прежнему сохраняю совершенно некритичную веру в своего сильного отца, хотя разумом понимаю, что он почти ничего не может сделать. Он такая же жертва, как и все остальные, мой сильный и надежный отец. Еще я понимаю, что советы моей любимой мамы тоже не всегда правильны. И ко мне приходит понимание: все это время, веря слепо в силу отца и глотая приключенческие романы, я пытался бежать от жестокой действительности, в которой мы все вынуждены жить, действительности, которую нельзя понять, если в ней не живешь. Понимание приходит против твоей воли, ты не хочешь этого понимать и не можешь с этим примириться.
Это горькое понимание заключается в том, что мы брошены в мельницу, которая мелет и будет продолжать молоть наши жизни, пока в Ченстохове не останется ни единого еврея.
И помощи нам ждать неоткуда.
Середина дня. Большая акция по истреблению евреев в ченстоховском гетто в основном закончена. Гетто должно быть освобождено. Это касается и Дома ремесленников. Но у многих есть еще заказанные немцами и недошитые ботинки, сапоги, костюмы, пальто, рубашки, платья, бюстгальтеры, корсеты. Около двух часов дня появляются двое немецких полицейских – Шмидт и Хиллер, они делят нас на три группы. Одна из групп переезжает в мастерскую фрау Мосевич – она фольксдойч. Они будут там находиться, пока не закончат оставшуюся работу. В эту группу попадают Пинкус и Сара. Пинкусу разрешено взять с собой одного помощника и Романа. Никто из нас раньше даже не слышал об этой мастерской или о фрау Мосевич. Остальные – большинство – должны переехать в «Металлургию», там уже живут евреи, оставшиеся в Ченстохове. Но двоих, один из них я, отбирают для очистки гетто. Тем, кто не переезжает в мастерскую Мосевич, дают пятнадцать минут на то, чтобы собрать вещи и попрощаться.
Сара практична – она начинает паковать мои вещи. Мне кажется, она кладет слишком много, я вынимаю часть тряпок и кладу мои школьные учебники. Продуктов, чтобы поделиться, у нас нет. Пинкус крепко обнимает меня и говорит на идиш: «Mir wellen uns treffen» – мы еще увидимся. Роман вцепляется в меня намертво и повторяет: «Куда ты? Куда ты?». Не знаю, говорю я, и глажу его по голове. Для долгого прощания нет времени, может быть, это и к лучшему.
Во дворе внизу стоят польские и еврейские полицейские – они должны препроводить нас на место назначения. Меня ведут в дом по улице Гарибальди, там живут те, кто должен работать по уборке гетто. Еврейский парень, полицейский, который сопровождает меня – Монек Камрас, он тоже учился в Еврейской гимназии на четыре года старше меня. По дороге он рассказывает, что больше половины еврейской полиции и почти весь Еврейский совет погрузили в тот же поезд. Остался только Курлянд. Еще он говорит об отвратительных условиях в «Металлургии».
В доме по улице Гарибальди уже живут человек двадцать евреев, все молодые, ожидается еще больше. Мы распределяем места для сна – соломенные матрацы на полу, одеяла и подушки без наволочек, пять-шесть человек в каждой комнате. Еще в комнате есть стол и пара стульев. Нам дают по толстому ломтю черного, влажного хлеба, немного мармелада без сахара и холодный суп – по-видимому, он был горячим, но остыл, пока его везли с «Металлургии».
Прибывают новенькие – молодые, относительно здоровые люди. Мы делим комнаты и места для сна. К наступлению темноты нас уже больше пятидесяти человек, усталых, перепуганных, многие прибыли слишком поздно, им не досталось хлеба и они голодны – а у нас, тех, кто прибыл раньше, нечем с ними поделиться.
Во всем доме гаснет свет, я первый раз один – и страшно тоскую по своей семье. Мы ложимся рано, работа начнется рано утром – что это будет за работа? Перед сном я печально думаю, как мало нас осталось из веселого, дружного еврейского общества в Ченстохове. Последняя мысль: вот нас уже разлучили, как долго нам осталось жить? После этого я проваливаюсь в милосердную черную пустоту сна.
За тринадцать дней, между 22 сентября и 4 октября 1942 года, между нашими праздниками Йом Кипур и Симхас Тора, Праздником Радости, немцы уничтожили терпеливо создававшееся двести с лишним лет еврейское общество в Ченстохове. Акцией руководило отделение лейпцигской полиции порядка во главе с капитаном полиции Дегенхардтом.
Конец Большого гетто
Одиннадцатое октября 1942 года. Прошла неделя, как меня отправили в группу на улице Гарибальди, занимающуюся уборкой в опустевшем гетто.
В первые дни у нас не было никакой связи с другими оставшимися в Ченстохове евреями, но мы рассказывали друг другу все, что видели. Последними к нашей группе присоединились семь человек, пять мужчин и две женщины. Во время последней Акции они были в «Металлургии». По их рассказам, всех сто девяносто еврейских полицейских в этот день выстроили на перекличку. Капитан Дегенхардт самолично разделил их на две группы. Одна группа, сто шестьдесят человек, должна была сопровождать последний транспорт, чтобы обеспечить порядок в трудовом лагере, куда, как сказал Дегенхардт, направлены евреи из Ченстоховы. Другая группа, тридцать человек, осталась в Ченстохове. Отбирали людей наугад. Весь Еврейский совет уехал тем же поездом, кроме его председателя – Леона Копински, который был застрелен на месте, «по причине недостаточной лояльности», и Бернарда Курлянда, оставшегося в «Металлургии».
С последним поездом 4 октября уехал и ректор нашей Еврейской гимназии, блестящий математик и педагог Анисфельт. Перед уходом он под секретом рассказал остающимся, что регулярно вел записи того, что происходит в Еврейском совете и в гетто, записывал устные распоряжения комендатуры и полиции, даже часть письменных приказов он сохранил в оригинале. Он положил все бумаги в четыре водонепроницаемых ящика и закопал их. Пока еще не нашелся ни один из четырех ящиков Анисфельта, хотя попытки делались. Но когда они найдутся, я уверен: это будет потрясающий документ.