Этот милосердный механизм сегодня не действует. Сегодня я осознаю, насколько близка была гибель, и мне страшно.
Сегодня я должен вспомнить, проанализировать и описать эти три недели пятьдесят три года назад, и во мне зреет внутренний протест. Я не хочу это делать – и не могу не делать, потому что тогда эта книга, описание моей жизни, мои воспоминания потеряют смысл.
К тому же я дал слово не забывать, и вы, кто читает эти строки, надеюсь, тоже не забудете. Те, кто жил и умирал в ченстоховском гетто, заслужили эту память, и нас, живых свидетелей, осталось так мало. Ничтожно мало тех, кто помнит, и еще меньше тех, кто находит в себе силы рассказать об этом. То, что вы, и я, и другие вспомнят, может быть, избавит кого-то в будущем от повторения этого жестокого, бессмысленного, методического и непостижимого геноцида, направленного против евреев или какого-то другого народа.
Но вы, читатели моей книги, должны простить мне мою краткость. То, что я видел 22 сентября, оглушило меня. Все более или менее четкие картины касаются только первого и последнего дня массового истребления. Я был свидетелем этих событий, но все остальное я припоминаю, как бессвязные кадры из ночного кошмара. И в этом кошмаре присутствует скелет в мундире и с винтовкой в костлявой руке – вместо косы.
В назначенный час, в шесть часов утра 22 сентября 1942 года, на оцепленных улицах выстраивается длинная очередь к входу в «Металлургию». Это бесконечная очередь мужчин и женщин, здоровых и тех, кто пытается скрыть болезнь, пожилых, старающихся выглядеть молодыми. Все одеты в лучшие одежды, почти у всех в руках свертки, а за спинами – рюкзаки, у всех, кроме молодых женщин с детьми на руках, которых они безуспешно пытаются успокоить: все знают, что капитан Дегенхардт терпеть не может детский плач. Многие держат в руках грязно-красные, сложенные пополам картонки – спасительные рабочие паспорта, которые им приказали иметь при себе, – их затем и вызвали на перекличку, чтобы проверить рабочие паспорта.
В нескольких метрах от входа стоит капитан Дегенхардт, все должны пройти мимо него. Но он даже не смотрит на протянутые к нему картонки. Не зная, что и думать, разочарованные, люди пытаются найти объяснение происходящему в выражении лица капитана, в тех коротких взглядах, которые он бросает, пока они проходят мимо него со своими торжественно поднятыми красными бумажками.
Дегенхардт стоит в окружении свиты с матово поблескивающим черным стеком в руке. Ноги слегка расставлены. Стек все время в движении – этот еврей налево, во внутренний двор «Металлургии», а этот направо, к основной группе. Основная группа у входа во двор, окруженная Черными. Немецкие полицейские порядка в зеленых мундирах следят, чтобы очередь продвигалась быстро, чтобы каждый шел на указанное капитаном Дегенхардтом место, они в мгновение ока оттаскивают тех, кто пытается заговорить с капитаном. В стороне стоят несколько еврейских полицейских, им отведена роль пассивных наблюдателей. Группа у входа в «Металлургию» быстро растет, полицейским задают бесконечные вопросы. Вопросы, на которые у них нет ответа.
Все женщины с детьми на руках – направо.
Мужчины, цепляющиеся за этих женщин – направо.
Все старики, все, кто выглядит не особенно здоровым, все, кто плачет, кто кажется испуганным, все, кто взывает к милосердию капитана Дегенхардта, многие другие – направо. Только немногих направляют на внутренний двор завода «Металлургия».
Все идет очень быстро, капитан Дегенхардт умеет принимать решения. Несмотря на то, что его несколько раз прерывали для доклада, он успевает за четыре часа отсортировать свыше восьми тысяч человек и определить их судьбу – свыше семи тысяч направо, триста сорок – на внутренний двор «Металлургии». Остальных убивают на месте. Какому судье удавалось так быстро выносить приговоры? Он знает свое дело, капитан Дегенхардт из Лейпцигской полиции.
Когда все закончено, задолго до полудня, за дело принимаются Черные. Они строят тех, кого отобрал капитан Дегенхардт, в колонну по пять человек в ряду и гонят ее, сначала к выходу из гетто, потом по улицам Ченстоховы, через улицу Пилсудского к Восточному вокзалу и новой железнодорожной линии на Кельце.
Никто из нас, оставшихся в живых, не знает, что происходило во время этого марша. Несколько наших полицейских, которым было приказано сопровождать колонну, рассказывали потом, я сам это слышал, как нечеловечески жестоко обращались Черные с пленниками. Ни один из еврейских полицейских не пережил Истребление, но многие слышали рассказы о том, как Черные били беззащитных людей сапогами, оскорбляли тех, кто уже был – и они это прекрасно знали – осужден на мучительную смерть в дороге или сразу после прибытия на станцию назначения. Может быть, им показалось недостаточным, что все они, старики, женщины и дети, должны умереть? Как объяснить эту омерзительную жестокость по дороге на бойню? Немецкие полицейские, сопровождавшие колонну в городе, не вмешивались…
Мы живем в «пограничном» доме, и я слышу рассказ трех потрясенных еврейских полицейских, вернувшихся с Восточного вокзала. Они видели там необычно длинный поезд, самое меньшее – семьдесят вагонов для скота без окон и маленькими люками для воздуха. Они рассказали о пронзительном запахе хлорки, ударившем в нос, когда вагоны открыли. Они рассказали, как жестоко грузили людей в вагоны, загоняя окриками и ударами все более и более измученных, изнемогающих от жажды, униженных и уже безразличных ко всему людей в вагоны – еще один, еще и еще один… в каждый вагон, в конце концов там можно было только стоять, даже не сидеть – о том, чтобы лечь, не могло быть и речи. Затем воняющие хлоркой вагоны запирали снаружи. В каждый вагон втиснули по меньшей мере сто человек, животных перевозят в лучших условиях. Эти трое ребят рассказывают и не могут остановиться. Они говорят о застреленных евреях, валяющихся в лужах крови на вокзале, как людей убивали, если они отказывались, сомневались или просто медлили подняться по деревянному настилу. Они рассказывают об одном из Черных. Тот схватил младенца за ноги и разбил голову о стенку вагона, когда его мать взмолилась о чем-то, а потом затолкал рыдающую женщину в уже переполненный вагон.
Через несколько часов, во второй половине дня в наш дом пришел Юлек, один из еврейских полицейских. Ему приказали вместе с отрядом немецкой полиции отправиться в уже «очищенный» район гетто. Он рассказывает, как погиб любимец и предмет гордости ченстоховсих евреев – могучий, добродушный боксер джентльмен Ханс Зильберберг. Ему было двадцать четыре года, он три года подряд был чемпионом воеводства, все, в том числе местные газеты, называли его просто Ханс, довольно необычное в Польше имя. Ханс Зильберберг отказался уйти из квартиры. Когда немцы, проверяющие «очищенные» дома, ввалились к нему, он зарычал на них, чтобы они убирались из квартиры – его квартиры. Он быстро нокаутировал двоих и успел сбить с ног третьего, когда его настигла первая пуля – что ж, у него были только кулаки, чтобы защищаться. Его последние слова перед смертельным выстрелом были: «Я не уйду из моей квартиры –
Ханс Зильберберг выбрал свой путь, он не поверил заверениям немцев, что речь идет только о переводе в рабочий лагерь, он избежал много унижений, ему не пришлось ехать в омерзительном телячьем вагоне и умереть в высокопроизводительной немецкой газовой камере.
«Селекция» – так мы будем называть в дальнейшем подобные отдельные мероприятия во всеобъемлющей «Акции» – закончена задолго до одиннадцати. Немецкий светловолосый полицейский отбирает человек пятьдесят из тех, кто остался во внутреннем дворе «Металлургии». С помощью Черных он выстраивает их в три ряда, и они получают приказ вывезти наших мертвых на тачках и похоронить в общей могиле на еврейском кладбище.
Капитан Дегенхардт и его помощники потрудились на славу. Не так-то легко всего за несколько часов успеть выгнать восемь тысяч человек из квартир, отобрать из них триста сорок, кому предстоит еще немного пожить, и семь тысяч, кого предстоит отправить в дорогу – он знает, куда. Не так-то легко успеть затолкать эти семь тысяч в семьдесят – всего-то! – вагонов, многих убить для примера на месте, внушить страх и заставить подчиниться.
С другой стороны, вся акция подготовлена великолепно. Все спланировано заранее. После того как решение об окончательном снятии еврейского вопроса было принято 20 января 1942 года в роскошной вилле на озере Ванзее под Берлином, ни у кого никаких сомнений нет. На этой конференции обсуждались наиболее рациональные методы уничтожения 6 миллионов беззащитных людей. На конференции! Не тайно, в кулуарах, как заговорщики, а на специальной конференции…
Все избранные демократическим путем лидеры высказались единогласно.