После войны Монек довольно долго оставался в Ченстохове, пожалуй, дольше всех из бывших учеников Еврейской гимназии и гимназии Аксера. Он – один из последних эмигрантов из Ченстоховы, города, где когда-то жило так много евреев. Монек стал инженером, он, его жена и двое сыновей живут в Израиле вполне достойно. Когда мы встретились в его доме в Херцлии, мы говорили о наших корнях, о жизни в послевоенной Ченстохове – я почти ничего о ней не знал. Но ни единым словом не коснулись мы событий в доме по Аллее 14.
В 1943 году, в том году, когда были убиты Гутка Баум и Митек Сойка только за то, что они посмели появиться вне гетто, в этом самом году советская армия уже переломила хребет немцам. Немецкая армия отступала в беспорядке. Военное счастье отвернулось от Гитлера, война в принципе уже была проиграна и убийства бессмысленны.
Старый Сойка тоже пережил войну. Ему удалось убедить немецких полицейских позвонить «опекуну», немцу, который возглавлял теперь его фабрику, и тот объяснил, что Сойка ему совершенно необходим. Сидя в тюрьме, Сойка руководил фабрикой. Должно быть, есть и другие евреи, которые выжили в немецких тюрьмах, но я никогда о них не слышал – за исключением старого одинокого Сойки. Некоторым удалось уцелеть и на «арийской» стороне, но я никого не знаю, и даже не слышал хотя бы об одном еврее, который был бы схвачен и не казнен.
Кроме Сойки. Сойка был единственным.
Последние дни
Середина июня 1942 года. В генерал-губернаторстве жарко, прошедшая длинная, жестокая зима еще не забыта, но вспоминается все реже. Как и до войны, покрыты яркой листвой величественные тенистые деревья на Аллее Наисвятейшей Марии Богоматери – Аллее. Из наших окон мы видим, как жители с «той» стороны прогуливаются на солнышке, как мамы в светлых цветастых платьях толкают перед собой коляски с младенцами.
В гетто колясок нет.
Немецкая, польская и еврейская полиция охраняет вход, все реже людей увозят на принудительные работы. Летом на черном рынке можно купить любые продукты, все, что угодно – но денег почти ни у кого не осталось. Немцы по-прежнему заходят в наш Дом ремесленников, среди них заметны два высоких, серьезных господина в штатском. Они говорят мало, сдержанны, но корректны, у них все свое – ткань, нитки, пуговицы. Они заказали Пинкусу брюки – по паре каждый. Но и брюки нужно померить перед окончательной доводкой, главное – точно подогнать длину. Уже понятно, что я не буду портным, поэтому я чаще всего помогаю в примерочной.
Пинкус встает на колени, как всегда делают портные, когда нужно определить длину брюк. Он подгибает одну брючину, смотрит в большое зеркало и спрашивает: «такая длина вас устроит?» Немецкий офицер вертит головой, чтобы лучше видеть, потом цедит: «Да, спасибо». Пинкус, стоя на одном колене, закрепляет обшлаг булавками из зеленой бархатной подушечки, которую он держит на левой руке и отмечает уровень мелом – он тщателен, как всегда. Вдруг немец, тот, что примеряет брюки, спрашивает самым естественным тоном: «Sagen Sie mir bitte, Herr Schneidermeister, was meinen die Juden, wie geht’s für Deutschland im Krieg?» («А скажите, господин портной, что говорят евреи – как пойдут дела у Германии в войне?»). Я замираю на месте, но мне кажется, что все в комнате слышат, как бьется мое сердце – я чувствую эти удары в груди и даже где-то на шее.
Пинкус делает вид, что не слышит вопроса, он мерит длину на второй ноге, смотрит сначала в зеркало, потом на немца и спрашивает: «Так будет хорошо?» Немец кивает. Тогда другой, тот, что стоит рядом и ждет своей очереди, тоже спокойно, но уже с нажимом спрашивает: «Господин портной, вы что, не слышали вопроса? – и холодно добавляет: – Не хотите отвечать?»
У меня перехватывает дыхание, я чувствую, как тошнота подступает к горлу.
Вот так приходит конец.
Отец медленно поднимается с колен, смотрит в упор на настойчивого немца и спокойно произносит на своем ужасном немецком: «Не только евреи знают, и не только евреи уверены, что Германия Шиллера и Гёте не может проиграть войну». Говоря это, он заканчивает примерку и просит клиента надеть брюки. Второй немец вопросительно смотрит на первого, но тот только слегка пожимает плечами. Кажется, обошлось. Теперь уже второй примеряет свои брюки, они договариваются с Пинкусом, когда можно будет прислать за заказом, и уходят. Эпштейна в примерочной нет, так что на мою долю выпадает проводить их до дверей. Я смотрю в окно и вижу, как немецкий полицейский в зеленой форме щелкает каблуками и отдает им честь.
Когда я вхожу в примерочную, Пинкус прибирается после визита. Ничто, кроме слегка дрожащих рук, не выдает, какую смертельную опасность мы только что пережили. Мы прекрасно знаем, что любой немец может сделать с любым евреем все, что ему вздумается и когда вздумается. Мы также научились понимать, что самые опасные немцы – те, кто исподволь управляет всем происходящим – хорошо воспитаны и вежливы. Два немца, побывавшие у нас сегодня, несомненно, чрезвычайно опасны: у обоих на груди внушающие ужас эмблемы СС – серебряные молнии.
Шофер, заехавший через пару дней за брюками, одет в форму унтер-офицера со знаками отличия на черном воротничке и повязкой на левом рукаве отлично сшитого мундира стального цвета, мундир гестапо.
Я всегда восхищался своим отцом. Но никогда я не испытывал подобной гордости, как тогда… Он сумел с честью выйти даже из такого отчаянного положения. Пинкус никогда не будет обсуждать со мной происшедшее, мы ничего не скажем ни Саре, ни работникам мастерской. Но я продолжаю обдумывать его мудрый ответ. Что бы он ответил, если бы последовал вопрос о шансах на победу в войне другой Германии, не Германии Шиллера и Гёте, а Германии Гитлера? Но они об этом не спросили. Может быть, додумались до этого позже – как и я.
В конце августа 1942 года расползаются новые слухи: будто бы происходит массовая депортация евреев из Варшавского гетто. Их куда-то увозят в вагонах для скота, по нескольку тысяч каждый день. Владка, одна из связных БЕО, приезжает к нам из Варшавы. Это крепкая, уверенная в себе темноволосая девушка, ей некогда, она задерживается только, чтобы переодеться. Она подтверждает, что все это правда. Она сама видела, с «арийской» стороны. От нее я впервые слышу выражения «Акция» и «Селекция» в том леденящем душу значении, которое они приобретут для евреев во время этой войны.
Мы должны что-то делать, говорит Сара Пинкусу, по крайней мере один из нас должен спастись. Роман должен уйти из гетто и жить на той стороне. Они уже, должно быть, говорили об этом раньше, все продумано в деталях, но Пинкус еще сомневается. На этот раз Сара не дает ему улизнуть в мастерскую. Все, откладывать больше нельзя, мы должны решить все сейчас, через неделю может быть уже поздно. Пинкус слышал рассказ Владки, он мучается, медлит и наконец нехотя соглашается. Сара чувствует облегчение: пусть положение кажется безнадежным, но все же легче, когда что-то предпринимаешь. Она всегда была человеком действия.
Через два дня, сразу после обеда, Сара приходит в мастерскую и тихо говорит Пинкусу: «Что, ты не хочешь попрощаться с ребенком?» Пинкус откладывает большие ножницы, и мы идем за Сарой.
В гостиной сидит хорошо одетая женщина лет сорока. Она дружески беседует с уже одетым бледным Романом. Она смотрит на него с ободряющей улыбкой, но Роман, мой младший одиннадцатилетний брат, постоянно трогающий мои вещи, все время отводит глаза. Он выглядит отсутствующим, он никогда раньше не видел эту женщину, она совершенно чужая для него. На полу стоит уже упакованная сумка.