Когда Коленбреннер уходит, все начинают говорить одновременно, перебивая друг друга – обсуждать услышанное. Но Пинкус прерывает дискуссию своим обычным «а теперь давайте работать». Пинкус обожает свою работу, и ему сказали, что он пока может продолжать. Когда-то он говорил мне, что ничто так не успокаивает, как работа – и мы работаем, как обычно.
Через несколько минут в мастерскую возвращается Сара, ей надо поговорить с Пинкусом. Что, сейчас? – Да, лучше сейчас, ей нужно кое-что сделать и она хочет посоветоваться. Пинкус всегда прерывает работу, если Сара просит его об этом – впрочем, такое случается нечасто.
Сара говорит, что ей хотелось бы оставить какие-то наши наиболее ценные вещи за пределами гетто – лучшие из оставшихся после реквизиции картин, пару небольших ковров, купленных в Варшаве, столовое серебро и фарфоровые вазы Розенталя, за которые она всегда так боялась, что хранила их в запертом стеклянном шкафу. Пинкус задумался. Сара стоит и смотрит на него. Я вижу: она напряжена и нетерпелива, она будет настаивать на своем до последнего, Пинкус тоже замечает ее состояние. Хорошо, говорит он, это, наверное, самое разумное, к тому же это, кажется, не запрещено.
Мы обсуждаем, к кому бы нам обратиться за помощью. Сара предлагает госпожу Пловецки. Пинкус тоже считает, что это хороший выбор, они честные люди, он им доверяет – если в эти времена вообще можно кому-нибудь доверять. Муж госпожи Пловецки – известный нотариус, в мирное время он был депутатом от социал-демократов в ратуше.
Пинкус указывает, какие картины мы передадим Пловецки и какие возьмем с собой в гетто – и уходит, чтобы продолжать работу. Для него работа важнее, чем вопрос, где и как разместить наши ценности, это задача Сары. Пинкус шьет костюмы, это его дело, в этом он мастер. Сара заботится об остальном – и здесь она тоже мастер.
Больше Сара не обращается с этим к Пинкусу, она все делает сама. Вещи, которые они с любовью собирали всю жизнь, теперь будут храниться у других людей, к тому же мы знаем их весьма поверхностно. Мы таким образом постепенно лишаемся всего, что составляло наш дом, наше существование, что казалось нам важным и необходимым – мы живем в оккупированной стране. Мы – евреи.
Никто даже не обсуждает, почему, собственно, мы и другие евреи должны отдавать дорогие им вещи чужим людям. Наверное, надеемся, что придут иные, лучшие времена и мы сможем получить наши реликвии назад. Но вслух этого никто не высказывает, а о лучших временах разговоры заходят все реже и реже. Наши надежды выцвели и поблекли. Каждый день мы слышим о новых победах Германии. Никто не надеется, что отношение немцев к нам может измениться, но поступаем мы все равно так, как будто лучшие времена не за горами. Думаю, что в самых безнадежных ситуациях люди сохраняют надежду; если они перестают верить в лучшие времена – им конец. Мы пока не сдаемся.
Карола наконец перестала дожидаться Генека Эпштейна и вышла замуж. Ее муж – Антек, чудесный, веселый и надежный парень, любимый всеми. Он трогательно заботится о Кароле. По всему видно, что они без памяти влюблены друг в друга. Странно – несмотря на то, что творится вокруг, Карола наконец счастлива. Удачный брак в гетто. Видимо, даже нечеловеческие обстоятельства не помеха настоящему счастью.
Начальник немецкой полиции порядка, капитан Дегенхардт, приказывает Леону Копински: в гетто должна быть создана еврейская полиция. Дегенхардт уже все продумал, сколько должно быть полицейских, как они будут организованы. У еврейской полиции будет обычная гражданская одежда, но предусмотрены специальные полицейские фуражки и повязки на руках – кроме обычной бело-голубой, которую должны носить все евреи. Совет поручает председателю комиссии по образованию, бывшему директору Еврейской гимназии, доктору Анисфельту, провести набор в еврейскую полицию. Это разумное решение, как и почти все действия Еврейского совета за всю его трехлетнюю историю. Выбор скажется на условиях жизни в будущем гетто.
Анисфельт был известным математиком и педагогом, мудрым и дальновидным человеком. Он любил своих учеников и прекрасно разбирался в человеческой психологии. Первым делом он создал рабочую группу, куда, помимо его самого, вошли два наиболее уважаемых учителя из Еврейской гимназии и гимназии Аксера, они долго совещаются при отборе кандидатов. Рабочая группа, иногда вместе с Копински и Курляндом, провела собеседования с претендентами. Я не знаю, какие они задавали вопросы и какими критериями руководствовались – но выбор был сделан отменный: еврейская полиция в гетто по-настоящему защищала его обитателей. Они не позволяли себе падать духом, что бы ни случилось – и мы, глядя на них, тоже не впадали в отчаяние. Но все они погибнут, никого из этих прекрасных мальчиков, многие из которых учились в нашей школе в старших классах, не выживет. Никто – за исключением двоих, которые очень быстро уволились из полиции. Они сняли свои фуражки и спаслись, один из них бежал из гетто и скрывался на «арийской» стороне.
У еврейской полиции три начальника. После того как первый начальник был смещен Дегенхардтом, шефом стал Парасоль, бывший унтер-офицер в польской армии, у него на фуражке две звездочки. Его ближайшие помощники – тоже бывший офицер Ауэрбах и еще один юрист, у них по одной звездочке. Все прочие не имеют никаких знаков отличия.
Большинство евреев подчиняется распоряжению и переезжает в переполненное гетто, но несколько человек решают рискнуть и остаются в городе. Они добывают фальшивые документы, из которых видно, что они не евреи. Многие говорят, что неплохо было бы так сделать, но очень немногие решаются.
Через два с лишним месяца, утром 23 августа 1941 года, еврейское гетто без предупреждения становится закрытым – мы отрезаны от города, от генерал-губернаторства, от всего мира. Согласно подсчетам жилищной комиссии, на очень небольшой площади зарегистрировано свыше сорока восьми тысяч человек, теснота страшная. На самом деле нас еще больше, никто точно не знает точно, сколько, иногда называют цифру в пятьдесят шесть тысяч. Нам, живущим на Аллее 14, немного легче.
Аллея – широкая парадная улица города. Дома выстроены по обе стороны, между ними – три дорожки для прогулок, разделенные двумя автомобильными полосами, каждая с односторонним движением. На самой широкой прогулочной аллее, в середине, посажены небольшие газоны, в середине каждого газона – дерево. Улица, собственно говоря, называется Аллея Наисвятейшей Марии Богоматери, это название иногда сокращают – НМБ, но чаще всего зовут просто Аллея – все понимают, что имеется в виду. Улицы в Ченстохове – это улицы, те, которые пошире – аллеи, но главная улица, гордость горожан, называется просто – Аллея. Все другие имеют название – Аллея Свободы, где мы жили раньше, или, к примеру, Аллея Костюшко – там стоит жуткий дом Гестапо. Наша аллея – просто Аллея, она идет от Новой площади к монастырю, который расположен на холме и доминирует над всей центральной частью города. До железнодорожного моста улица называется Первая аллея. После моста это уже Вторая аллея, она идет до большой, покрытой травой лужайки перед магистратом и продолжается дальше уже как Третья аллея. Дома на Первой аллее старые и не очень большие, от силы четыре этажа, но все в очень хорошем состоянии. И деревья на Первой аллее самые красивые, большие, тенистые деревья.
Дом 14 стоит в конце Первой аллеи, около железнодорожного моста, на углу улицы Вильсона, составляющей западную границу гетто. Это большой, красивый, оштукатуренный трехэтажный белый дом с двумя мезонинами. Со стороны улицы он украшен колоннами, обрамляющими низкие окна в мезонинах. На углу крыши – изящная круглая башенка. Это пограничный дом гетто. Мы живем на втором этаже. Окна в гостиной расположены в эркере, из которого с одной стороны видно все происходящее на Первой аллее, а с другой – большая часть Второй Аллеи. И в отдалении – монастырь.
Когда я подошел к окну утром 23 августа, я увидел, что у входа в гетто стоит польский полицейский в синем мундире и представитель еврейской полиции в круглой темно-синей фуражке с красным околышем. Вся наша широкая Аллея перегорожена колючей проволокой. Полиция при необходимости может открыть некое подобие ворот в ограде для проезда машины, но это бывает очень редко – никакие машины не въезжают и не выезжают из гетто. Для пешеходов сделан узкий проход, у которого всегда стоит польский или еврейский полицейский, никто не может войти в гетто и выйти без проверки. У входа вывешено несколько приказов. С «арийской» стороны написано: «Вход строго воспрещен – опасность эпидемий»; с еврейской: «Евреи, покидающие гетто без разрешения, будут расстреляны, неевреи, проникшие на территорию гетто, осуждаются к тюремному заключению». Очень скоро немцы докажут, что, когда они пишут «расстрел», они имеют в виду расстрел.
Из нашего эркера в гостиной нам очень хорошо видно, как польский полицейский проверяет документы у тех немногих, кто проходит через калитку, неподалеку все время дежурит немец в мундире. Если какому-то немцу вздумается войти в гетто, то зовут немецкого полицейского. Немцы никогда не разговаривают ни с польской, ни с еврейской полицией, только с немецкой, всегда в нужный момент откуда-то появляется немецкий «зеленый» полицейский мундир. Иерархия соблюдается очень строго. Невозможно представить, чтобы поляк или еврей проверял немца – представителя расы господ.
Главный вход в наш дом по Аллее 14 расположен на «арийской» стороне, через него в наш дом приходят и уходят заказчики. Но в доме есть еще один вход, поменьше, со стороны гетто, и если кто-то и останавливает проходящего через этот «черный» ход, то это всегда еврейский полицейский. Получить временное удостоверение, дающее право на вход в наш дом, довольно легко – их выдает Еврейский совет, но наши полицейские частенько пропускают жителей гетто и без такого пропуска. Если ты уже вошел в дом, то можно через любую квартиру, через нашу, например, попасть на «арийскую» сторону. Это кажется совсем просто, но надо быть очень осторожным – где-то поблизости всегда торчит немецкий полицейский.
Уже на следующий день, 24 августа, оберполицай Хандтке остановил юношу, выходящего из нашего дома. Хандтке спросил его о чем-то, тот показал бумаги. Хандтке проводил его по направлению к улице Вильсона и застрелил. Мы слышали два выстрела.
Он убил молодого человека прямо на улице, без всякого разбирательства, ничего не спрашивая, без суда – но не наповал. Это случилось около четырех часов дня, шел небольшой дождь. Юноша лежит на улице, мы видим через окно, что он иногда слабо шевелится, он лежит на боку и держится за живот, но он довольно далеко, и мы не слышим его стонов. Никто не имеет права подойти и помочь ему, он лежит один всю ночь. Утром он уже неподвижен. Только тогда двое из гетто получают разрешение забрать его. Он умер ночью один, под дождем, на булыжной мостовой улицы Вильсона.