Он был евреем.
Я не знаю, что сказал ему Хандтке и что он ответил. Я не знаю, какие бумаги он показал Хандтке и не знаю, по какому делу он вышел из гетто. Но Хандтке выпустил в него две пистолетных пули, обе в живот, чтобы он не умер слишком быстро.
Все в гетто знают немецких зеленых полицейских из Лейпцига, только они и связывают нас с внешним миром. Они – полновластные господа над нашими жизнями. Нам известны имена большинства из них: Шотт, Оппель, Шмидт, Рон, Киннель, Клюфац, Опитц, Цопот, Хандтке, Юбершеер, Шиммель, Хиллер, Ункельбах и их шеф, капитан Дегенхардт. Почти у всех есть клички. Хандтке, тощего, бледного блондина с выцветшими бровями, всегда в толстом белом шарфе, прозвали «Белой головкой». Он очень любит стрелять, этот вполне обычный немецкий полицейский, которого, наверное, обучали, как стоять на страже закона и защищать гражданских лиц. У него знаки отличия капрала – никаких эсэсовских или партийных значков.
Иногда он приходит в гетто даже в свое неслужебное время. Он болтает о чем-то с немецким полицейским при входе, я вижу, как они смеются. Затем он заходит в гетто, достает пистолет и убивает одного или двух евреев.
Однажды на моих глазах он застрелил статного мужчину и относительно хорошо одетую женщину, которые шли по Третьей аллее с маленькой лохматой беременной собачкой на поводке.
Может быть, он застрелил их, потому что посчитал неуместным, что два еврея гуляют с маленькой собачкой, хотя это и не запрещено. Может быть, ему показалось, что они слишком уж довольны жизнью. А может быть, ему просто стало скучно в казарме. Он, не оборачиваясь на убитых им людей, погладил собачку, и не торопясь пошел к выходу из гетто. У выхода он обменялся парой слов со своим коллегой – они говорили о чем-то другом, убитая пара не вызывала у них больше никакого интереса.
Собачка, совершенно ошалевшая от ужаса, забежала в наш дом 14. Сара спустилась вниз и взяла ее на руки. Сара сама горько плачет, пока пытается утешить несчастное существо. Эта собачка останется у нас и будет жить все оставшееся время, которое нам суждено прожить в этом доме.
Каждое утро большие группы евреев увозят на принудительные работы вне гетто. Они должны рано утром явиться на указанное место. Начинается с переклички, еврейскиие полицейские проверяют, все ли на месте. Иногда при этом присутствует и немецкий полицейский. Затем рабочих под строгой охраной выводят за ворота гетто. Они уезжают рано утром и возвращаются поздно вечером. Работа тяжелая, но в то же время это какая-то отдушина. Они встречаются с польскими рабочими, узнают новости. У них есть возможность прихватить с собой какие-то вещи – свои или тех, кто попросит. На продажу. Они привозят с собой продукты. В остальном ни один еврей не покидает гетто и никто не приходит, только немцы имеют на это право, но они им не пользуются, только лейпцигская полиция шныряет взад и вперед. Иногда какой-нибудь немец с места принудительных работ является в Еврейский совет, чтобы что-то там утрясти. Иногда приезжают с какими-то делами гестаповцы. Гестапо – всегда плохой признак.
Во всем прочем – самоуправление, все решения принимает Еврейский совет со своей полицией и служащими в различных комиссиях.
В доме по Аллее 14 живут пятнадцать семей лучших в Ченстохове мастеров. Два сапожника, один из них шьет замечательные сапоги, его зовут Дорфсганг, другой, Шидловский, специализируется на обычной обуви. Госпожа Парасоль, жена начальника полиции, шьет нижнее белье и пижамы. Один плотник, три дамских портных – из них самый известный Катц, он живет под нами. Есть еще шляпный мастер, мастерица по корсетам – мадам Франк, так что господин Франк по-прежнему живет с нами в одном доме. Два военных портных, их зовут Баум и Грин, и мужской портной Пинкус Эйнхорн, мой отец, а с ним Сара, Роман и я.
Когда в гетто беспокойно, отцовские помощники остаются у нас ночевать. Считается, что здесь безопаснее. В гетто наш дом называют на идиш «Das Wajse Hojs» – «белый дом», или просто «Czternastka» – четырнадцатый. Дом наш играет все большую роль для связи с «арийской» стороной.
Мы начинаем постепенно понимать, что в действительности все гораздо хуже, чем мы могли вообразить. Осознаем наконец, как методично немцы берут нас в кольцо. Сначала регистрация – чтобы получить рабочий паспорт, который, как мы надеялись, обеспечит нам относительную безопасность. Затем бело-голубые нарукавные повязки – чтобы отличать нас, тоже вроде бы ничего страшного, надо только их носить. Потом нас заталкивают в гетто, тесно, конечно, но прожить можно. Потом сооружаются ворота с колючей проволокой, и мы отрезаны от всего мира. Все продумано и спланировано, мы начинаем догадываться, как работает эта система.
Франк, Пинкус и Катц обсуждают, что может случиться дальше, я сижу и слушаю. Франк говорит, что сверх того, что уже есть, вряд ли что может произойти, не могут же они перестрелять нас всех, нас все же 50 000 только в нашем гетто и больше трех миллионов во всей Польше. Катц возмущается, что Франку даже приходят в голову такие мысли, мир этого не позволит, считает он. Пинкус согласен, но…
– Жизнь может превзойти любой кошмар, может произойти все, что угодно, – задумчиво говорит он.
Все больше и больше обитателей гетто осознают, что мы в ловушке, предполагают худшее, но у нас нет альтернативы. Нам некуда деваться. Там, за пределами гетто, так же опасно, мало кто хочет помогать нам, и мы это понимаем: за укрывательство еврея – расстрел. Почти все те, кто уходит из гетто и пытается спастись «там», возвращаются назад, подавленные и запуганные, но вернуться удается не всем. За пределами гетто полно профессиональных доносчиков – поляков, специализирующихся на распознавании евреев. Они стоят у выхода из гетто, наблюдают за принудработами или просто ходят по улицам. Если они заподозрят в каком-то из прохожих еврея, они незаметно следуют за ним и обнаруживают место, где он прячется. Они вымогают у бедняги все, что у него есть, и затем сообщают немцам. Каждый szmalcovnik – доносчик – получает за обнаруженный тайник два килограмма сахара. О том, что перед тем как донести, они уже забрали все, что было у их жертвы, полиции они не сообщают. Те, кто работает за пределами гетто, рассказывают, что охотой на евреев занимаются и мальчишки. Они бегут за одиноким евреем и кричат по-польски: «Zyd, zyd!» или по-немецки – «Jude, Jude!», чтобы и немцы поняли. Человека задерживают и увозят – или отпускают, если мальчишки ошиблись и он оказался не евреем. Но чаще всего они правы.
Я думаю: как жутко должно быть одинокому еврею там, вне гетто. Мальчик, ему не больше двенадцати, смотрит на тебя и вдруг начинает кричать: «Жид!». Их быстро набирается несколько человек, пока немецкий, или, что чаще, польский полицейский не останавливает тебя и не требует показать документы, которые обычно не в порядке. Немец может пристрелить тебя прямо на улице, поляк отводит в полицейский участок. Что происходит с этими мальчишками? Почему они это делают? Они даже не получают за это вознаграждения. Хотят показать себя? Или это просто легкомыслие, развлечение от нечего делать? Или, может быть, ненависть? Интересно, думают ли они о том, какую цену мы платим, когда они преследуют нас? Парализующий страх одинокой, беззащитной дичи, страх неминуемой гибели. Нет, эти мальчики прекрасно знают, что происходит с теми, на кого они указали, обнаруженного еврея убивают, как правило, в тот же день. Неужели они нас так ненавидят?
Я прекрасно понимаю, что безопасность в гетто обманчива, но ни за что на свете я не хотел бы его покинуть. Здесь я, по крайней мере, не одинок, здесь, что бы ни случилось, я могу остаться самим собой – Юрек Эйнхорн, шестнадцати лет, сын Пинкуса и Сары, еврей. Кроме того, во мне еще жива совершенно ни на чем не основанная вера в то, что мой могучий отец сумеет преодолеть все. Все это каким-то образом создает ощущение защищенности, и я все время думаю о том, что будет, когда война кончится, как нам объявят: все, война окончена, вы свободны, – и что мы будем делать, когда все это будет позади? Здоровый человек не может жить в постоянном страхе – а я думаю, что еврей, оказавшийся «по ту сторону», должен чувствовать постоянный страх, у него нет прав там находиться. Здесь, в гетто, мы, по крайней мере, имеем право жить – пока. Как же мы могли не ценить ту свободу, которая была у нас, – подумать только, мы могли ехать, куда хотели, свободно передвигаться. Какое чудо – иметь возможность выбрать любую улицу и идти по ней куда угодно!
Но есть евреи, которые постоянно покидают гетто, возвращаются и опять уходят. Кто-то пытается ночью или ранним утром перелезть ограду с риском быть подстреленным и остаться висеть на колючей проволоке, или быть схваченным безжалостным «голубым» польским полицейским, или попасться на глаза «шмальцовнику», который поджидает свою жертву по ту сторону ограды. Другие, чтобы перейти границу, пользуются нашим домом по Аллее 14.
Ходят слухи, что в лагере под городком Хелмно немцы используют выхлопные газы машин и тракторов, чтобы уничтожать чуть ли не по нескольку тысяч евреев в сутки. Неужели это может быть правдой? Как это, наверное, жутко – быть запертым вместе с другими в тесной каморке, понимать, что ядовитый газ медленно заполняет помещение, медленно задыхаться, видеть, как другие умирают и ждать, что вот-вот и ты потеряешь сознание – как долго человек может задерживать дыхание? Подросток с живой фантазией успевает много чего передумать, прежде чем ему удается избавиться от этой мысли – но в подсознании она все равно остается.
Впрочем, не так уж много людей в гетто верят этим слухам – но кто-то все же верит. В результате подпольное движение в гетто, о котором поначалу все говорят с иронией, набирает силу. Я понял, что это не пустяки, только когда мы переехали в наш дом по Аллее 14.