Появились специальные магазины подержаной обуви и одежды, продают скатерти, белье, меха и кожу. Красивая скатерть может переходить от посредника к посреднику по нескольку раз, всем принося доход. Люди покупают участки и даже дома – все это резко упало в цене. Квартиры некому сдавать, недвижимость не приносит дохода, но понятно, что после войны она резко поднимется в цене. На рынке можно даже купить оружие, но это уж совсем незаконно.

Пинкус вновь открывает мастерскую. Многие из его сотрудников возвращаются к работе – многие, но не все. Заказчики есть, есть люди, которые шьют пальто, брюки и костюмы, в основном новые клиенты. У меня сейчас много времени, и я часто бываю в мастерской.

Наши школы закрыты, и Еврейская гимназия, и гимназия Аксера. Вместо этого организуются секретные курсы, ими руководит профессор Меринг. В Еврейской гимназии он преподавал историю – вообще говоря, довольно скучный и сухой учитель. Польский язык преподает его жена, профессор Мерингова, она пытается казаться строгой, но на самом деле труслива и глуповата, и еще профессор Брандес – великолепный преподаватель математики. Эти трое преподают нам все, за исключением иврита, истории евреев и иудаизма – эти предметы не входят в наш новый учебный план. Мы исходим из того, что эти науки, которые раньше казались важными, вряд ли с нас потребуют те, кто, как мы надеемся, будет после войны оценивать наши полученные в подпольной гимназии знания – впрочем, и до войны они были не нужны студентам реальных училищ и университетов.

Во время войны приходится довольствоваться самым необходимым, шкала ценностей меняется. Многое из того, без чего, казалось, не обойтись в школе, дома, в отпуске и в свободное время, теперь воспринимается как излишки, без которых можно легко обойтись. Было бы что поесть, чем согреться, кровать, чтобы спать, и – может быть самое главное – была бы вера в будущее.

Куда-то исчезли Шаффер, добрый и приветливый учитель географии, харизматический Лауер, преподаватель иврита и наш классный руководитель, который так здорово умел держать нас в границах, «малыш» Хиршфельд, учитель алгебры и геометрии, и «здоровяк» Хиршфельд, раввин, который, как поговаривают, очень любит ветчину, что не мешает ему преподавать иудаизм, рыжий латинист Гинзбург, элегантный преподаватель гимнастики Леопольд Феферберг, на которого засматривались все девочки, когда он приходил в класс в форме младшего лейтенанта, хотя и был в запасе – все они, как и многие другие в нашей старой прекрасной Еврейской гимназии, уже не с нами. Преподавание идет в маленьких группах дома у учителей, три или четыре часа в день. У нас есть старые школьные учебники, учебный план, и в конце четверти нам ставят отметки.

Весь наш второй «Б» гимназический класс продолжает встречаться, теперь, правда, небольшими группами. Мы влюбляемся, мы счастливы, или несчастливы и разочарованы, как и все подростки в этом возрасте, мы целуемся и обнимаемся, когда думаем, что нас никто не видит – все как обычно. Встречаемся, правда, на квартирах, а не под часами на Второй аллее, как раньше. Мы еще слишком молоды, чтобы нас забрали на принудительные работы, и поэтому чувствуем себя в относительной безопасности – пока.

Мы принадлежим к так называемому генерал-губернаторству – той части, которая осталась от Польши после захвата больших областей Германией на западе и Советским Союзом на востоке. Генерал-губернатор Польши – Ганс Франк. Он живет в Вавеле, средневековой крепости, набитой художественными ценностями – гобеленами и коврами ручной работы, дорогими картинами и мебелью, одном из богатейших замков польских королей того времени, когда Краков был столицей Польши. Варшава разрушена, поэтому Краков, исторический город, связанный в памяти народа с годами величия Польши, выбран резиденцией генерал-губернатора.

Генерал-губернатор Ганс Франк – юрист средней руки. Его главная заслуга состоит в том, что он был адвокатом Гитлера и его сподвижников по партии в то время, когда суды в Германии еще были свободными. Теперь им не нужно адвокатов, они сами законодатели и диктуют немецким судам, какой приговор те должны вынести, они сами судьи в оккупированных странах и приводят свои приговоры в исполнение немедленно – на месте. Еще в 1924 году Гитлер писал, что если он придет к власти, разделается с демократией. И он выполняет свое обещание, в частности, разгоняет свободные суды, важную часть демократического правления. А адвокаты защиты? Конечно, они существуют, но вряд ли играют сколько-нибудь значительную роль в гитлеровской Германии.

Большинство характерных двуязычных воззваний на стенах домов подписаны комендантом. Чаще всего это немецкий юрист, с докторским званием, почти всегда член партии. Он заменяет гражданского, выбранного демократическим путем, бургомистра. Но одно из этих официальных обращений подписано самим генерал-губернатором Польши, адвокатом Гансом Франком. Он утверждает, что это мы – евреи – хотели развязать эту войну, что война – это наша работа. Мы – паразиты, и у нас нет никаких прав находиться в его генерал-губернаторстве, являющемся частью Deutscher Lebensraum – немецкого жизненного пространства, непонятно, что бы это могло значить. Деваться нам некуда, и к тому же, в специальном воззвании, подписанном городским головой, сказано, что мы не имеем права покинуть Ченстохову, евреи вообще не имеют права передвигаться по стране без специального разрешения. Кто-то должен, наверное, иметь такое разрешение, иначе незачем было бы сообщать об этом в предписании, но я не знаю ни одного еврея, который получил бы разрешение выезжать из Ченстоховы.

Из польских властей остались только «голубые» полицейские порядка и пожарная команда со своими красными машинами и золотыми блестящими шлемами. Но зато появилось много новых мундиров. Мы очень быстро научились различать формы и знаки различия у новых властей, это необходимо, мы ведь целиком зависим от их настроения.

Преобладают зеленые мундиры немецкой полиции порядка. Наводить порядок в Ченстохове поручено отделению лейпцигской полиции; мы их называем «зеленые», так что во время войны жителям Лейпцига придется обходиться урезанной нормой полицейских на душу населения. Кроме того, в Ченстохове есть гестапо – как я понимаю, это секретная немецкая государственная полиция. Гестаповцы одеты в сшитое по фигуре, стального цвета обмундирование со знаками различия на черных воротниках – хотя чаще всего они носят гражданское, они же не просто полиция, а секретная полиция. Кроме того, встречаются полугражданские немцы, у них темно-коричневые партийные униформы, красные нарукавные повязки с изображением свастики и партийные значки на груди. Мы видим и солдат вермахта, серо-зеленые мундиры пехоты, голубоватые формы летчиков и наконец появляются внушающие ужас могучие солдаты СС, целиком в черном, в до блеска начищенных сапогах и с серебряными черепами на фуражках – они, кажется, стоят выше всех в иерархии, у них, как и у гестаповцев, знаки различия на воротничках.

Кое-кто из гражданских немцев имеет только круглый бело-красно-черный значок NSDAP – национал-социалистической немецкой рабочей партии. Часть военных, но и некоторые гражданские носят устрашающие эсэсовские значки – две серебряных молнии на черном фоне.

Видно, что немцы обожают военную форму и сапоги, даже когда они носят гражданское, и с каким удовольствием они нацепляют свои значки на грудь или лацкан пиджака, чтобы обозначить свое место в государственной или партийной иерархии. Членов партии, похоже, очень много, но эсэсовские значки носят только единицы.

Большинство немцев приветствует друг друга поднятием правой руки и восклицанием, за этим следует рукопожатие. Для членов партии это, кажется, обязанность, но многие беспартийные тоже вдохновенно выкрикивают при встрече: «Хайль Гитлер!». Все, кто в форме, это Reichsdeutscher, немцы из Германии, то есть настоящие немцы. Оказалось к тому же, что многие из тех, про кого мы думали, что они поляки, вовсе не поляки, а «фольксдойчи», этнические немцы, не имеющие немецкого гражданства. Они держатся заодно с немцами, многие из них свободно заходят в полицейские участки и даже в гестапо. Некоторые носят партийные эмблемы, они уже давно в партии, только держали это в секрете. Фольксдойчей боятся, никогда не знаешь, кто из поляков может вдруг оказаться немцем, иногда это даже кто-то из знакомых, люди, которых ты давно знаешь. Говорят, что есть даже дружески настроенные фольксдойчи, они даже иногда оказывают какую-то помощь – чаще всего, конечно, за деньги. Но таких мало, так что лучше быть начеку. Но я ни разу не слышал, чтобы кто-то из настоящих немцев, граждан Третьего Рейха, оказал помощь еврею.

Начал действовать Еврейский совет. Леон Копински, председатель Совета, называется у немцев еврейским старейшиной, хотя он совсем не стар. Копински дали возможность выбрать десять членов Совета и организовать нечто, напоминающее маленькое правительство с пятнадцатью отделами, каждый из которых имеет своего начальника. Это финансовый, рабочий, социальный, промышленный, почтовый, жилищный отделы и так далее, почти как в настоящем правительстве, только в миниатюре. Все в Еврейском совете и все начальники отделов – известные и достойные люди, все считают, что Копински не мог сделать лучший выбор, он и его сотрудники пользуются доверием еврейского населения – и оправдывают его. Бернард Курлянд назначен шефом важнейшего рабочего отдела. Бывший ректор Еврейской гимназии, известный математик Анисфельт, возглавляет учебную комиссию, хотя все еврейские школы закрыты, управлять нечем – во всяком случае, официально.