В начале ноября 1939 года во двор нашего дома въехал крытый грузовичок немецкой полиции. Из него вышли трое, поднялись по лестнице и позвонили в нашу дверь. Они очень вежливы, они хотят поговорить с «господином закройщиком Пинкусом Эйнхорном», спрашивают разрешения войти в гостиную и входят, не дожидаясь разрешения. Один из них офицер – оберлейтенант, двое других – просто полицейские. У офицера – значок СС. Он представляется – «оберлейтенант Юбершеер», руки он не подает, евреям руку не пожимают. Юбершеер сообщает, что из Берлина получен приказ реквизировать несколько картин в нашем доме, мы получим расписку. Он достает список, показывает его Пинкусу и спрашивает с нажимом – есть ли у него эти картины? Пинкус заглядывает в список и подтверждает, что да, такие картины у него действительно есть. Оберлейтенант Юбершеер просит разрешения взглянуть на картины.
Это лучшие наши картины. Но Пинкус внешне совершенно спокоен, он показывает Юбершееру картины из списка и объясняет, кто их автор и что на них изображено. Оберлейтенант слушает не особенно внимательно, видно, что ему не особенно интересно, он с гораздо большим удовольствием отдает приказы своим подчиненным. Картины, указанные в списке, снимают со стен – две старых французских, пару работ известных польских художников, одна русская картина и рисунок Шагала, который достался Пинкусу много лет назад.
Это была отдельная история. Пинкус написал с чьей-то помощью письмо Марку Шагалу. Он поведал Шагалу, что он тоже художник, правда, в портновском деле, и что ему бы очень хотелось иметь какую-нибудь его работу, он готов за нее заплатить. Далее он поинтересовался, не хочет ли Шагал иметь костюм его работы. Костюм Шагалу оказался не нужен, но он продал Пинкусу авторский рисунок – и вот теперь они его забирают. Они оставляют нам полотна еврейских художников или с еврейскими мотивами, за исключением большой писаной маслом картины Менкеса с изображением молящегося еврея – довольно авангардная работа с необычным темно-красным фоном, любимая картина Пинкуса.
Оберлейтенант Юбершеер вручает нам расписку о реквизиции, правда, там не указано, какие картины изъяты. На расписке уже стоит чья-то неразборчивая подпись, обычной печати с большим орлом и свастикой нет. Полицейским приходится несколько раз подняться и спуститься по лестнице, пока все картины не погружены в грузовичок – в нашем доме нет лифта. За рулем сидит еще один полицейский в форме, они вежливо отдают друг другу честь и уезжают. Мне кажется, на них произвело сильное впечатление, что Берлин заинтересовался картинами еврея Эйнхорна. Пинкус разглядывает квитанцию – он не умеет читать ни по-польски, ни по-немецки, только на идиш – и отдает ее Саре на сохранение, чем черт не шутит.
Мы с Сарой уверены, что Пинкус вне себя от горя, и не знаем, чем его утешить. Почти все деньги, заработанные им в своем ателье, он тратил на приобретение своих картин. Он не покупал землю и недвижимость, не хранил деньги в банке. Пару раз, когда он считал, что ему удалось купить особенно хорошую работу, в гостиной переклеивались обои, так, чтобы создать подходящий фон для новой картины. Но Пинкус неожиданно сообщает, что он вовсе не огорчен, и я вижу, что он говорит правду. «Юрек, – говорит он, а это означает, что разговор серьезный, иначе он бы назвал меня Йоселе, – в жизни человека бывают разные периоды и вещи в зависимости от того, что за времена на дворе, имеют разную ценность. Сейчас нам важно выжить, жаль, конечно, но пусть они забирают картины, лишь бы мы остались в живых, лишь бы у нас было что поесть и на чем поспать. Когда война кончится, можно все начать сначала, купить новые картины, их квитанция конечно же пустая бумажка».
И он возвращается к реальности, идет в мастерскую работать, видно, что он сказал то, что думал. Он в самом деле не особенно горюет о картинах – странный человек. Мой отец.
Снова выходит наша местная газета «Голос Ченстоховы». Внешне это та же самая газета, эмблема, расположение статей, шрифты – все то же самое, но мы не узнаем ее. И даже не потому, что она стала тоньше – всего четыре листа, восемь страниц, но прежде всего из-за содержания. Если верить газете, все, что делают оккупационные власти, направлено на благо народа. Франция и Англия – наши заклятые враги. Неужели они там настолько наивны? Неужели они воображают, что кто-то этому поверит? Или думают, что если повторять одно и то же достаточно часто, это становится истиной? В газете мало объявлений, зато публикуются все новые приказы и предписания. Они выглядят так же, как и те, что вывешивают на стенах, правда, поменьше.
Большинство новых приказов относится к нам, евреям. Нам запрещено иметь на руках денег больше, чем сто злотых – а это очень мало – остальное должно храниться в банке. То же самое касается тщательно расписанного реестра драгоценностей и камней. Все эти вещи должны быть сданы на специально указанный приемный пункт, за нарушение – расстрел. Несмотря на суровое наказание, никто не торопится сдавать драгоценности. Люди знают, что эти вещи могут понадобиться им, чтобы купить еду, чтобы выжить, они знают, что настанут еще более тяжелые времена – прежде чем, может быть, что-то изменится к лучшему. Мы продолжаем надеяться, хотя и не знаем, на что.
Маленькими острыми ножницами Сара выковыривает камни из колец и браслетов, которые ей подарил Пинкус или она купила сама. Золото она сдает на сборный пункт – там его просто бросают в ящики, никто не спрашивает, кто сдает золото, никакая расписка не положена. Драгоценные камни Сара зашивает в корсет и показывает мне. «Запомни этот корсет, Юрек, – говорит она. – Он должен быть всегда с нами, нам надо на что-то прожить, когда будет еще хуже и когда войне придет конец». Она просто мастерица, наша Сара. Она так ловко зашила камни, что их невозможно обнаружить в швах даже наощупь. Правда, и камни небольшие, у нас не было денег, чтобы покупать и картины, и крупные камни. К тому же Сара всегда была довольно равнодушна к драгоценностям, она всегда поддерживала Пинкуса в его страсти к живописи.
Теперь евреям запрещено владеть магазинами, предприятиями и фабриками. Новая власть назначает собственных опекунов, Treuhänder, они возглавляют бывшие еврейские предприятия. Предприятие теперь является собственностью власти, бывший хозяин не может взять ни винтика – иначе расстрел. Ни о каком возмещении, конечно, речи не идет. Почти третья часть населения Ченстоховы – евреи. Они сделали очень много для развития города, в основном это именно они создали промышленность, построили большие и маленькие магазины, так что понадобилось много Treuhänder. Но этот порядок странным образом не относится к ремесленникам, так что Пинкус продолжает работать в своем ателье. В большинстве отнятых у евреев предприятий опекуны оставляют еврейских хозяев – никто лучше их не знает дела, они создавали свои предприятия, работая по пятнадцать часов в сутки, в маленьких семейных предприятиях им помогали жены и старшие дети. Вряд ли сумели бы опекуны добиться успеха, если бы не бывшие хозяева предприятий.
На большинстве крупных производств опекунами назначаются немцы из Германии, на более мелких – фольксдойчи, особенно заслуженный фольксдойч может быть опекуном нескольких предприятий. Очень редко среди них встречаются специалисты в той области, которой они назначены руководить. Правда, часть из них – бывшие служащие этих самых предприятий. Теперь они вдруг оказались немцами. Например, опекуном на большой кожевенной фабрике Горовица назначен бывший ее бухгалтер. Немцы, приехавшие из Германии, чтобы взять на себя руководство большими фабриками, чаще всего специалисты своего дела, у них есть опыт руководства предприятиями. Таких фабрик, основанных и поднятых евреями, несколько; прежде всего, это большая швейная фабрика, где директором был Зигман, и кирпичный завод «Цегельния», принадлежащий Гельману. Оба предприятия процветали, обеспечивая работой несколько сотен польских и еврейских рабочих. Я знаю Зигмана и Гельмана, Пинкус шил им костюмы, а сын Гельмана Томек ходил в тот же класс в начальной школе Зофьи Вигорской-Фольвазинской, что и я.
Двадцать пятого декабря 1939 года Ченстохову потрясает еврейский погром, очевидно, по приказу нового начальства, но бьют, поджигают и убивают поляки. Погром отлично организован, он происходит быстро, целеустремленно и эффективно, это продолжается всего несколько часов. Наша красивая, построенная на пожертвования и сборы ченстоховских евреев, синагога сгорела дотла – со всем, что было внутри, сгорели даже старинные священные тексты, за которые мы так боялись. Мы, напуганные, сидим дома. Нас пока никто не трогает.
Через несколько дней я иду посмотреть на синагогу. Это сюда мы с Сарой приходили на праздники, иногда даже Пинкус сопровождал нас. Чуть больше года назад, когда мне исполнилось тринадцать, здесь проходила моя
И вот теперь я смотрю на пожарище. От синагоги остались только голые, обугленные стены. Но все равно видно, какое это было красивое здание, по крайней мере, если видел его раньше: торжественные портал на четырех колоннах, три лестницы, сходящиеся у входа, сводчатые окна с красивыми цветными витражами – теперь они все выбиты. Зачем сожгли синагогу?
Евреям нельзя ходить в кино, в театр, на концерты – это строго запрещено. Но я очень люблю кино, так же, как и Сара.
И вот однажды Сара принаряжается – черная плиссированная юбка, белая шелковая блузка, маленькая черная курточка с белыми аппликациями и серебряной нитью, я одеваю белую сорочку и галстук. Сара не говорит, куда мы идем, до самого входа в кинотеатр Одеон – мы там раньше очень часто бывали, это совсем недалеко от нашего дома.
Кассирша в Одеоне – толстая, размалеванная пани Когутова. В мастерской Пинкуса частенько довольно грубо проходятся по ее адресу, помню, как Берек интересовался, кто бы хотел подержать мадам Когутову, если ей захочется пописать – как держат малышей, чтобы они пописали на травку.
Первый сеанс начинается в пять часов. Мы появляемся в кинотеатре пять минут шестого, когда все уже зашли в зал. Сара знакома с пани Когутовой, та берет деньги и протягивает, не глядя на нас, два билета. Мы заходим в уже темный зал и садимся в последнем ряду, около выхода.
Фильм называется «Бель-Ами», он только что начался. Это немецкий фильм, теперь показывают только немецкие фильмы с польскими субтитрами. Это сентиментальная комедия, начало века, элегантно одетые, беззаботные люди, балы, роскошные дома, песни – и любовь, любовь. У них нет проблем, разве что небольшое взаимонепонимание и путаница, ничто им не угрожает, все кончается замечательно – и Сара плачет. Она хватает меня за руку и уводит еще до того, как зажегся свет в зале. Я понимаю, что мы должны уйти так, чтобы нас никто не видел, и не сопротивляюсь, хотя мне очень хочется досмотреть последние сцены. Мы уходим раньше других и торопимся домой, уже темно, скоро начнется комендантский час для евреев.
Это был самый прекрасный и проникновенный фильм из всех, что я когда-либо видел. Вечерами, перед сном, я думаю об этих красивых и хорошо одетых людях, их постоянных улыбках, об их легко решаемых проблемах. Все в фильме приветливы и добры, невозможно опознать в них тех самых немцев, которых мы видим каждый день. Как прекрасно было посмотреть этот фильм среди всего того, что нас окружало – продуктовые карточки, комендантский час, принудительные работы, подкрадывающаяся нищета, ежедневные аресты, пытки и казни за проступки, которые в нормальной жизни проступками не считаются. Мне так хочется подумать о чем-то приятном перед сном – и я думаю о «Бель-Ами».