Воздушные налеты становятся все чаще и продолжаются все дольше. Мы научились быстро спускаться в бомбоубежище, научились кое-как организовывать жизнь в тесном подвале. Мы знаем, что надо захватить с собой из квартиры, чтобы можно было поесть и поспать – только необходимое, все, в чем нет острой потребности, мы оставляем в квартире.
Но поспать в бомбоубежище не особенно удается. Мы уже отличаем звук снарядов тяжелой артиллерии от рева пикирующих Штукас – немецких штурмовиков, нам знаком свист падающих бомб. Мы теперь знаем, что зажигательные бомбы довольно опасны, хотя их и не слышно.
Вы когда-нибудь слышали вой тяжелого артиллерийского снаряда или надрывный рев пикирующего бомбардировщика? Если нет, вы легко можете себе представить, что это за звуки и как себя чувствует человек, запертый в тесном подвале, посреди осажденного города, когда негде скрыться и некуда убежать. Представьте себе, как ребенок – мой брат, или подросток – я сам, чувствовали себя в нашем подвале. Или что переживали родители с их врожденным инстинктом защищать своих детей – как Сара и Пинкус, лишенные возможности хоть как-то, пусть даже своим телом, прикрыть нас от грозящей опасности. Ты знаешь, что снаряд сейчас упадет, но не знаешь где. Сейчас, вот уже сейчас, раздастся мощный взрыв, но ты не знаешь, насколько близко от тебя, а может быть, ты и не услышишь взрыва, потому что этот снаряд предназначен как раз тебе, ты не знаешь, будешь ли ты в живых через несколько секунд, или тебя разорвет на куски, или тяжело ранит – но у тебя нет ни единого шанса не только попасть в больницу, но и просто получить квалифицированную помощь. Твоя жизнь зависит от того, когда пилоту придет в голову начать пике, когда откроется бомбовый люк, как артиллерийский расчет поставит прицел – несколько сантиметров правее – и тебе, и твоим близким конец, несколько сантиметров левее – и ты пока еще в живых. На этот раз. Но еще будет много бомб и снарядов, через несколько минут, ночью, утром, этому не видно конца, и ты ничего не можешь с этим сделать. Потому что ты принадлежишь к гражданскому населению, невооруженному и беззащитному, помыкаемому гражданскому населению – главной жертве современной войны.
Если ты принадлежишь к гражданскому населению, во время войны у тебя нет никаких прав. Принимаемые в мирное время гордые декларации и конвенции стоят во время войны меньше, чем один-единственный пистолет. Потому что если у тебя есть пистолет, штык или хотя бы противогаз, у тебя есть хоть какое-то, пусть ложное, чувство защищенности, чувство, что ты можешь за себя постоять. А после целого дня яростной бомбежки никто даже и не вспоминает о том, что существует Женевская конвенция об обязанностях воюющих сторон перед гражданским населением. Все, что говорилось, писалось, обсуждалось и после долгих взвешиваний принималось в мирное время, не стоит ломаного гроша. Потому что это война, и ты уже в пределах досягаемости вражеского оружия, и у тебя нет никаких прав. Можно только удивляться, как умные, дальновидные люди тратят столько сил, труда и денег, чтобы разрабатывать все эти далекие от жизни, наивные и бессмысленные документы. Все, что происходит во время войн, подтверждает, что созданные ими декларации не стоят бумаги, на которой они написаны. Войны нельзя допускать, потому что их нельзя выиграть, в войнах нет победителей – только побежденные.
Ты пытаешься сделать все, чтобы защитить себя и своих близких. При звуке сирены ты бежишь в бомбоубежище – в нашем доме это просто подвал. Ты надеешься, что это тебя защитит, не от прямого попадания, конечно, но уж во всяком случае, от осколков, свистящих на улице после каждого взрыва.
Ты знаешь, что снаряд изготовлен в другой стране, делал его рабочий, которого ты никогда не встретишь, нацелит его неизвестный тебе человек в военной форме, и он обязательно собирается попасть в тебя или в кого-то еще в осажденном городе. Снаряды неумолимы, они не имеют чувств, они предназначены, чтобы разрушать и убивать все на своем пути, и сделаны в соответствии с этим предназначением. Во время бомбежки тебе кажется, что ты готов отдать все, что угодно, пусть случится самое худшее – лишь бы прекратился этот кошмар. Но когда он прекращается, ты все равно знаешь, что скоро все начнется заново. Это не война армий. Это война гражданского населения, война детей, стариков и женщин.
Только тот, кто на себе испытал, что значит находиться под постоянной бомбежкой в осажденном и беззащитном городе, только тот может понять, что испытывают его жители. Я понимаю, что переживали люди в осажденном сербами Сараево, в беспощадно бомбардируемом хорватами Книне, что чувствовало население в Багдаде во время налетов американских и английских бомбардировщиков. Но в Сараево люди по крайней мере знали, что кто-то пытается им помочь, естественно, они были разочарованы, что делается так мало, но что-то все же делалось. Нам в Варшаве никто не пытался помочь, мы с болью сознавали, что до нас никому нет дела и помощи ждать неоткуда.
Слухи о том, что помощь уже близка… их уже никто не повторяет и никто им не верит. Мы кричим «ура!», многие плачут от радости, когда в первые дни осады последний польский истребитель поднимается в воздух, чтобы защитить нас. Пило, лейтенант Палузиньски – последний герой войны. Теперь и его самолет разбит – его уничтожили на земле. У нас больше нет героя, на которого мы могли бы рассчитывать. Польские пушки слышны все реже. Они все же помогали нам не падать духом, хотя и не приносили немцам особого вреда. Мы, правда, слышали, что один немецкий самолет был сбит в начале осады, люди ходят смотреть на его сгоревший остов. Теперь же они могут терзать нас без малейшей опасности для себя.
Когда ближе к вечеру бомбежка прекращается, а вечерний артиллерийский обстрел еще не начался, начинает мучить голод. Первый раз в жизни я голоден и начинаю понимать, что значит истинный голод. Голод – это не тогда, когда очень хочется чего-нибудь вкусного. Голод – это постоянно присутствующее неукротимое желание хоть чем-нибудь его утолить. Впервые в жизни я чувствую, что мне грозит опасность, впервые я осознаю, как непрочна человеческая жизнь. Я понимаю вдруг, что жизнь – это дар, который может быть отнят когда угодно. Это понимание останется со мной на всю жизнь – если мне суждено выжить.
Вместе с нами прячется в бомбоубежище пожилая, очень молчаливая, решительная и немного высокомерная седая женщина с пристальным, а иногда просто яростным выражением серых глаз. Ее покойный муж был офицером немецкой армии во время Первой мировой войны. После него остались остроконечная немецкая каска и такая же древняя винтовка. Для нее эти неуклюжие предметы важнее, чем теплое одеяло, матрас или подушка. Винтовка – ее гордость, каска – ее защита, все это напоминает ей иные времена. Мы все понимаем и уважаем ее, особенно символично, что это немецкая винтовка и немецкая каска. Однажды, во время воздушной тревоги, когда мы слышим вой пикирующего бомбардировщика, она вдруг поднимается с места, берет винтовку и спокойным и уверенным шагом идет к выходу. Боец гражданской обороны не препятствует ей, хотя отмены тревоги не было. Она стоит у выхода в своей странной каске и тщательно прицеливается в летящий самолет. Мы слышим хлопающие выстрелы старой винтовки. Все понимают, что это напрасно, но никто не смеется. Мы надеемся, что она все-таки попадет в летчика, или, по крайней мере, прострелит дырку в крыле, чтобы хоть немного попугать наших мучителей.
Уже несколько дней нет отмены тревоги, мы проводим в подвале круглые сутки. Сара говорит, что надо захватить кое-какие вещи из квартиры, но Пинкус не отпускает ее – тревога не отменена. Роман спит на бетонном полу, постелив только летний Сарин плащ. Сара говорит, что в следующий раз мы должны захватить тонкий матрас, чтобы детям было удобнее спать – о себе она не говорит. Она говорит о детях.
Воды хватает только для питья, ни умыться, ни постирать нечем. Мы не меняем белье. Оказывается, можно жить и так, особенно, если все в таком же положении. Вещи, которые раньше казались важными, внезапно теряют всякое значение – речь не о вещах. Речь о том, чтобы выжить.
После десяти дней осады мы голодны, испуганы и измотаны. Не только Роман, но и я ноем, мы хотим есть, дайте нам поесть – дети безжалостны. Отношения с Морисом и его семьей отнюдь не улучшаются. Сара считает, что они потихоньку едят, пока мы не видим. Однажды утром Магда спрашивает, не хотим ли мы кусочек салями – он, правда, слегка заплесневел. Сара пытается счистить плесень, она режет и скоблит, салями остается все меньше. Мы все – Пинкус, Роман и я – смотрим, как зачарованные. Под конец Сара говорит, что мы не будем есть салями, хоть мы и голодны.
Какой-то мужчина в бомбоубежище говорит Пинкусу, что он видел на нашей улице убитую лошадь. Бомбардировка продолжается, может быть, чуть менее интенсивно, но мы все равно слышим свист осколков. Тем не менее Пинкус покидает убежище и выходит на улице. Я иду за ним, но он велит мне остаться у входа.
Стоит ясный и довольно теплый сентябрьский день. Самолетов не видно, но я слышу разрывы неподалеку. В нескольких местах горит, я вижу серый дым, самого пожара, правда, не видно. Надеюсь, что никто не остался внутри, как это должно быть ужасно – быть запертым в горящем доме. Кстати, можно ли выйти из нашего бомбоубежища, если дом загорится?
Несколько домов, насколько хватает взгляда, разрушено – одни до основанья, у других уцелели нижние этажи. Один из этих домов стоял прямо рядом с нашим – это, должно быть, произошло сегодня утром, когда мы слышали сильный взрыв и весь подвал затрясся. После взрыва был слышен жуткий грохот рушащихся стен – там, конечно, никто не мог уцелеть. Чуть подальше, на другой стороне улица – дом с обвалившимся фасадом. Можно заглянуть во многие комнаты, издалека они кажутся неповрежденными. Я вижу шкафы, столы и стулья, все на своих обычных местах, в углу красивая кафельная печь, видны картины на стенах и ковры. Окна выбиты, некоторые заботливо прикрыты бумагой или одеялами. Чуть подальше на улице лежит убитая молодая женщина в черной юбке, темно-красной цветастой блузке и зачесанными назад, все еще красивыми блестящими черными волосами, отброшенными на тротуар.
В пятидесяти метрах от нашего дома, может быть, даже поближе, на мостовой лежит труп сильной пегой лошади, губы ее оттянуты так, что видны большие желтые зубы, кажется, что она смеется. Несколько человек суетятся вокруг, отрезая куски мяса. Пинкус встает где-то у хвоста лошади и начинает отрезать кусок от ляжки острым ножом, одолженным в бомбоубежище, он выглядит спокойным и собранным, хотя и видно, что торопится. Тем не менее проходит четверть часа, а то и больше, прежде чем он заканчивает работу. Сара волнуется, что я стою на пороге убежища, она зовет меня, но я не ухожу. Тогда она подходит ко мне и говорит просящим и раздраженным тоном: «Немедленно вернись в убежище! Тебе мало того, что отец рискует жизнью?» Но я, всегда такой послушный, не могу сдвинуться с места – я стою и смотрю. Наконец Пинкус тяжело бежит назад – я не так часто видел, как он бегает. В руках у него большой кус лошадиного мяса.
Сара делит мясо с той семьей, которая одолжила нам нож, и спрашивает Мориса, будет ли он есть, но тот ворчливо отказывается.
В убежище есть большая спиртовая плита, на которой можно приготовить еду или вскипятить воду. Сара готовит блюдо из свежей конины с пряностями, принесенными ею из дома.
Я никогда раньше не ел конину. Мясо, которое я ем сейчас в подвале дома Мориса, довольно жесткое и сладковатое на вкус. Только сейчас мне становится понятной поговорка о том, что голод – лучший повар. Я никогда не любил мясо, разве что рубленое или колбасу. Но никогда мясо не было таким вкусным, как эта конина. Правда, никогда раньше я не был таким голодным.