Приготовленного Сарой вполне хватает на нас четверых, и она угощает остальных в убежище – впервые за время осады у нас есть настоящая еда, и мы даже можем кого-то угостить.
Еще до наступления темноты опять прилетают штурмовики, кошмарные Штукас. Я опять слышу этот свистящий рев, когда они переходят в пике, знаю, что как только они сбросят бомбы, тут же выходят из пике – звук меняется. Милиционер в нашем доме рассказывал, что теперь они бомбят только полутонными бомбами, такая бомба, если попадает в дом, оставляет только развалины. Уцелеть невозможно.
Воздушный налет продолжается до самых сумерек, потом – с небольшим перерывом – начинается артиллерийский обстрел. Но мы, дети, уже не слышим залпов, мы засыпаем, впервые за долгое время на сытый желудок. Засыпая, я думаю о еде. У наших соседей нашлись сухари, у кого-то был чай, даже немного сахара, мы поделились всем, что было, даже у нас на этот раз было, чем поделиться, но Пинкус для этого рисковал жизнью.
Спустя три дня, к концу третьей недели осады, наш милиционер сообщил, что объявлено прекращение огня, чтобы похоронить убитых и позаботиться о раненых. Многих мужчин мобилизуют для этих работ, но нас это не касается. Пинкусу пятьдесят пять и он слишком стар, мне четырнадцать – я слишком молод. Мы поднимаемся в квартиру Мориса, нам больше некуда идти. Квартира в целости и сохранности, но нет ни воды, ни света, ни газа. В темном чулане, правда, лежат дрова, ванна полна водой, но еды в доме нет.
Отношения между Морисом и Пинкусом становятся с каждым днем все более напряженными, а у Магды с Сарой – даже говорить нечего. Мы почти не разговариваем друг с другом. Я не совсем понимаю, что происходит, но кое-что до меня доходит: оказывается, Сара видела в мусорном ведре остатки сардин в масле, шкурку салями и сухарные крошки.
Сара не может удержаться – она сообщает Магде, что знает, что у нее есть запасы, и между делом интересуется, не куплена ли эта еда на те деньги, которые Пинкус послал Морису. Морис начинает припоминать старые обиды. Пинкус молчит, но ничего не предпринимает, чтобы как-то поправить дело, а может быть, понимает, что это уже невозможно. Понятно, что я симпатизирую своим родителям, хотя мне и странно, что такое происходит между родными братьями – но я ничего не говорю.
Мы голодны, и надо во что бы то ни стало раздобыть еду. Надо использовать передышку и попробовать что-либо купить. Сара считает, что никто лучше нее с этим не справится, и Пинкусу приходится согласиться. У Сары есть какие-то деньги, Пинкус отдает ей все, что у него осталось – никто не знает, сколько стоят продукты. Сара принаряжается и уходит, Пинкус остается с нами – они не хотят оставлять нас одних.
Пока Сары нет, мы пытаемся немного привести себя в порядок, пробуем полежать на настоящих кроватях, потом осторожно выходим на улицу. Здесь все так же, как и три дня назад, но уже нет ни мертвой женщины, ни лошади. На улице много людей, но среди них я не вижу ни единого солдата – только милиционеры и дежурные гражданской обороны в своих повязках. Куда подевались солдаты?
На дворе по-прежнему солнечно и тепло, прекрасный осенний день в конце сентября 1939 года. Газоны все еще зелены, хотя листва уже тронута желтизной. Все вокруг кажется таким мирным – и все же мы не решаемся отойти от дома.
Часа через три возвращается Сара. Она довольна – ей удалось раздобыть картошки, немного топленого масла и цикорий – суррогат кофе, в мирное время напиток бедняков и больных, но сейчас, в осажденной Варшаве, о настоящем кофе мечтать не приходится.
Сара рассказывает, что торговля идет на ближайшей к нам площади – но Варшава велика, и это довольно далеко. Меняют продукты на все, что угодно, но чаще всего – продукты на продукты. Но Саре было нечего предложить для обмена. Как жаль, что она не захватила с собой свою каракулевую шубку, меха пользуются спросом – но шубка осталась в Ченстохове, мы же уезжали летом. Деньги, особенно польские злотые, никому не нужны и на площади она не смогла ничего купить, хотя была готова заплатить, сколько угодно. Только на улице над красиво одетой барыней сжалилась какая-то деревенская женщина, которой Сара поведала, что у нее дома двое голодных детей. Крестьянке тоже не нужны были деньги, но она, посомневавшись, взяла рубиновое колечко – продукты не особенно охотно меняют на кольца с рубинами.
Сара осторожно чистит картошку, стараясь не срезать лишнего, и печет тонкие, хрустящие картофельные оладьи – никогда в жизни ничего вкуснее я не ел. Сара и Пинкус съедают по одной оладье. Они говорят, что не голодны. Ешьте, мальчики. Они пьют кофе из цикория без сахара, а мы с Романом доедаем оладьи.
Когда не так давно мы сидели с Романом у него в доме на берегу озера Онтарио в Берлингтоне в Канаде, он сказал, что не помнит эти оладьи. Что ж, ему было только восемь. А мне и сейчас стыдно, когда я думаю, что за эгоисты мы были. Сейчас мы с Романом часто восхищаемся: какие у нас были замечательные родители. Но, наверное, многие родители поступали, поступают и будут поступать так же.
Война.
Варшава держится еще неделю. Потом все кончается – еда, вода, боеприпасы и мужество защитников. Конечно, можно с полным основанием утверждать, что оборона Варшавы была бессмысленной. В учебниках истории, наверное, появится сноска о мужественной обороне города, могущественной гитлеровской армии понадобился целый месяц, чтобы взять Варшаву. Но цена этих строчек непомерно высока – и заплатило ее гражданское население. Когда идет война, простые люди ничего не могут сделать, их просто никто не спрашивает, само слово «демократия» – народное правление – во время войны звучит дико.
Но все же, если бы в сентябре 1939 года нас попросили проголосовать – наверное, многие высказались бы за то, что мы должны защищать город до последнего. Интересно, как бы проголосовал мой отец? Могу только предполагать, что он – когда стало ясно, что никто не придет нам на помощь – предпочел бы проголосовать за капитуляцию. Я думаю, что отец, гуманист-самоучка, сказал бы, что человеческая жизнь важнее, чем сноска в учебнике истории.
Но что есть истина? Кто они, те, кто продолжал оборонять беззащитный город от безжалостного агрессора – герои или преступники по отношению к своему народу? И вообще – можно ли во время войны определить, что правильно, а что неправильно? Может быть, они и были правы – если подумать, какие непостижимые преступления совершил немецкий народ под руководством нацистской партии с сентября 1939 года по май 1945.
Похоже, что войны неизбежны. Наверное, это лежит в человеческой природе, войны были во все периоды истории, независимо от культуры и уровня развития общества. Человечество живет в порочном круге угроз и страха, войн и – между войнами – подготовок к следующим войнам: понятно, что если кажется, что тебе угрожают, надо вооружаться. Все это, конечно, так, но мне трудно понять, почему это должно быть так. Осуждено ли в самом деле человечество на вечные войны – и будет воевать, пока ему не придет конец? Я бы принял международную конвенцию: как только лидер государства начинает бряцать оружием и грозить соседям, он должен быть немедленно смещен.
Немецкие солдаты маршируют по Варшаве. Конечно, они выглядят устрашающе со своими танками, грохотом сапог и железными касками, но, оказывается, совсем не такие чудовища, как мы воображали. Если представить их без этих касок, они вполне похожи на людей. Неужели оружие в руке, каска на голове и сапоги так меняют человека? Или это пропаганда из репродукторов? Или ощущение их безграничной власти над другими людьми?
В отличие от других польских городов, в Варшаве не проводится акций устрашения. По-видимому, оккупационные власти решили, что население и так достаточно запугано. Всемогущее высшее командование немецкой армии посчитало, что больше не надо. У нас короткая передышка, но худшее впереди.