Но как решилась на это Сара? Это совсем непохоже на нее – рисковать без всякой на то необходимости – как же она решилась просто взять и пойти в кино? Как я благодарен ей за то, что она взяла меня с собой, среди окружающего нас кошмара это было как напоминание, что существует иной мир, что кто знает, может даже нас, евреев, ожидает в будущем что-то хорошее. В этот день я узнал мою мать со стороны, о которой даже не подозревал, я никогда не думал, что она может вести себя так по-ребячески. Мне кажется, мы даже стали еще ближе друг другу благодаря нашей маленькой тайне, и я еще лучше понял Пинкуса, который когда-то без памяти влюбился в Сару и во что бы то ни стало хотел жениться на ней. Но как она решилась? Может быть, она договорилась заранее с мадам Когутовой?
Ни я, ни моя мать никогда больше не вспоминали этот поход в кино, даже когда мы встречались после войны. Я не спрашивал ее и могу только догадываться, почему она совершила этот странный поступок.
Когда весной 1947 года я приехал в Уппсалу, чтобы изучать медицину, фильм «Бель Ами» шел в кинотеатре «Маяк», в том же доме, где я снимал квартиру – Йернбругатан 10. Я пошел на него еще раз, но мне не следовало этого делать. Оказалось, что это слюнявая, насквозь фальшивая лента. Но тогда я уже жил относительно нормальной жизнью, уже ничем не рисковал и со мной не было Сары.
Несколько дней спустя я встречаю у нас дома молодого, уверенного в себе человека в коричневой шинели, сапогах, бриджах и тирольской шляпе с пером. Он выглядит, как фольксдойч, но фамилия его на самом деле Врублевский, он еврей, и у него поддельные документы. Он обедает с нами. Саре удалось, несмотря на дефицит, приготовить вполне приличный обед. Врублевский приехал из Варшавы, он рассказывает, что Морису, Магде и Рутке приходится очень трудно, они голодают. Пинкус решает, что они должны приехать к нам, мы можем как-то поддержать их, и Сара соглашается. Но как им добраться до Ченстоховы? Меня отсылают в другую комнату, пока они продолжают говорить.
Врублевский после обеда уезжает и через две недели возвращается с Морисом и Руткой. Магды с ними нет. Она не захотела поехать, объясняет Морис, может быть, приедет позже. Я понимаю, что она бросила Мориса и живет теперь с другим мужчиной.
Нас стало много в нашей квартире, помимо работников мастерской и нас четверых – Пинкуса, Сары, Романа и меня, с нами живут Карола, Рози, Морис, Рутка, иногда ночуют и другие случайные гости. Но тесноты мы не чувствуем – идет война, во многих еврейских домах живет еще больше людей, а Сара всегда отличалась гостеприимством.
Появляется новый приказ. Мы, евреи, должны носить нарукавные повязки, отличающие нас от прочего населения – белые полоски с голубой звездой Давида положено носить на правой руке. Если кого-нибудь из евреев застанут без повязки – смертная казнь. Нам дают всего неделю, чтобы раздобыть повязки, и внезапно расцветает торговля повязками. Есть повязки из самой различных материалов, даже из твердого блестящего целлулоида. Те, кому не на что купить повязку, может получить ее в Еврейском совете – из вощеной бумаги. Мы очень следим, чтобы повязка всегда была на руке, даже маленькие дети должны носить повязки, дома всегда есть запас, повязки лежат в блюде на буфете. Теперь мы помечены – каждый может видеть, кто из прохожих еврей.
В один прекрасный день у нас дома появился немецкий солдат, обычный рядовой в серо-зеленой форме вермахта, он приехал из Лодзи, где живут родители Сары. Лодзь перед войной была самым крупным польским городом после Варшавы – теперь она принадлежит Германии, находится на территории Рейха и называется Лицманштадт. Солдат рассказывает, как тяжело живется Сариным родителям, особенно сейчас, зимой. В Лодзи строится еврейское гетто, и тогда будет еще хуже, они вообще не смогут ездить.
Меня отсылают из комнаты, но они говорят громко, и я все слышу. Пинкус и Сара умоляют немца – не может ли он помочь старикам приехать в Ченстохову? Он говорит, что это очень сложно, хотя и не отказывается. Мне странно: как будет выглядеть это путешествие – Шия с его бородой, пейсами, черным кафтаном и Шпринця в своем парике? Но немец, похоже, готов организовать переезд. Интересно, может быть, у Шии уже нет бороды? Может, он сменил свои хасидские одежды?
Пинкус спрашивает, нельзя ли он послать с солдатом немного денег для стариков. Что ж, тот не возражает, но это должны быть
Я не знаю, что за деньги взял немецкий солдат, не знаю, сколько, знаю только, что взял. Интересно, чем пришлось родителям пожертвовать, чтобы их раздобыть. Солдат уехал, и мы никогда его больше не увидим и не услышим о нем.
Это последний раз, когда мы получили известие о Шие и Шпринце, если, конечно, они еще были живы, когда этот солдат рассказывал об их тяжкой жизни, и мы уже никогда ничего не узнаем об их судьбе.
Обычный человек, немецкий солдат, возможно, поляк – он говорит на чистейшем польском языке. Скорее всего, он фольксдойч, но живет теперь в Лицманшадте, а это значит, он настоящий немец, рейхсдойч, призван в немецкую армию. Что они – немцы – делают с людьми? Они создали своего рода иерархию, где рейхсдойчи стоят выше всех, они самые лучшие, а мы, евреи, отбросы планеты, находимся в самом низу. Рейхсдойчи имеют право распоряжаться судьбами остальных, что они и делают, им же обещал Адольф Гитлер еще до того, как они выбрали его на высший государственный пост. Он обещал им, что так будет продолжаться как минимум тысячу лет.
Дела в ателье идут неплохо, все еще есть люди, которые хотят носить одежду «от Эйнхорна». Различных тканей полно, но хороших, таких, какие покупал Пинкус, не хватает, и уже чувствуется дефицит на нитки и пуговицы, даже в нашей мастерской.
К Пинкусу начинают ходить немцы, сначала редко, а потом все чаще и чаще. Кто-то приносит товар с собой, кто-то покупает у Пинкуса; когда дело касается немцев, у него нет выбора. Некоторые из них платят, другие притворяются, что забыли. Никто не напоминает немцам о долгах – будь то фольксдойч или настоящий немец. Почти все немцы ведут себя пристойно, таков уж Пинкус, с ним невозможно быть невежливым, он обладает каким-то магическим действием на людей. Вообще надо сказать, многие немцы, если они не при исполнении служебных обязанностей и им не приказали ничего другого, ведут себя вполне прилично, только не надо их раздражать. Почти все, кто приходит на примерку, крайне вежливы, они называют Пинкуса «господин портной». Пинкус платит жалованье своим помощникам независимого от того, получил он с клиента деньги или нет. Совсем как раньше.
Все, кто помоложе, рискуют быть угнанными на принудительные работы, многие из них бесследно исчезают. Сара идет в Еврейский совет и заявляет, что у меня неправильный паспорт – я родился в 1926, а не в 1925 году, так что мне четырнадцать, а не пятнадцать лет. Совет работает очень гибко, и я получаю новый паспорт, где записаны указанные Сарой данные. Сара объясняет мне, что на самом деле мне конечно же пятнадцать, но лучше, чтобы было четырнадцать, на тот случай, если пятнадцатилетних начнут угонять на принудительные работы.
На этих темно-красных, согнутых пополам картонных карточках, которые называются нашими рабочими паспортами, большими буквами указано, что владелец этого документа является евреем, а также имеет ли он (еврей) или она (еврейка) постоянную или временную работу. Безопасность, которую мы якобы получили после регистрации и вручения рабочих паспортов, оказалась ложной, это просто еще один пример методичной и целеустремленной работы по регистрации нас всех: сколько нас, где мы находимся и как нас найти, когда им понадобится.
Так проходит 1940 год. Когда я думаю об этом периоде, мне кажется, что это спокойное, почти идиллическое время по сравнению с тем, что нам предстоит пережить.
Еврейское население постепенно нищает, но пока как-то приспосабливается. Исчез кофе, если повезет, можно купить суррогат из цикория, нет и чая. Не хватает сахара, лимоны и другие импортные фрукты пропали бесследно, нет и своих – яблок, груш, слив, лук стал деликатесом. Многие, те, кто до войны страдал язвой желудка, камнями желчного пузыря и другими «болезнями благосостояния», забыли о своих недомоганиях. Школы закрыты, но я все равно посещаю курсы Меринга и получаю отметки. Многие голодают, но никто еще не умер от голода – в этом заслуга открытой столовой Еврейского совета, которая пока еще работает. Кажется, никто еще не покончил жизнь самоубийством – люди настроены на то, чтобы выжить. Мы носим наши повязки, но передвигаемся относительно свободно, во всяком случае, в границах города. Ателье работает, как и раньше, за исключением того, что портных стало меньше и совершенно изменился круг заказчиков. Генек Эпштейн по-прежнему принимает клиентов, если Пинкус занят, а Карола, кажется, по-прежнему влюблена в Генека или думает, что влюблена.
Мне исполняется пятнадцать лет, хотя по паспорту – только четырнадцать, и я влюблен в Стусю Наймарк, а она влюблена в меня. Иногда она сидит у меня на коленях, и я обнимаю ее. Мне это нравится, но особого возбуждения я не испытываю.