Пинкус с помощником относят меха на сборный пункт. Туда же отправляется элегантное зимнее пальто Пинкуса на меховой подкладке и тщательно подобранным по цвету серым каракулевым воротником – он отдает пальто целиком, не имеет смысла отпарывать всю меховую подбивку и воротник – что останется от пальто? Шкурки со склада тоже сданы – Пинкус говорит мне, что не стоит рисковать жизнью из-за куска меха.
Через двадцать четыре часа Еврейский совет передает немцам товарный вагон, набитый мехами, отнятыми у пятидесяти тысяч человек.
Когда выгоняемые со своих квартир люди выбирали, что взять с собой, они в первую очередь брали теплые меховые вещи, чтобы не замерзнуть зимой – теперь у них все отняли, у них нет ничего другого, чтобы согреться. И что немцы будут делать с нашими мехами? А вдруг у них в России дела идут так плохо, что они собирают меха для замерзающих солдат?
Январь 1942, необычно суровая и холодная зима только начинается. Все больше людей толпится в очереди у бесплатной кухни Еврейского совета, все меньше тех, кто пытается покинуть гетто через Дом ремесленников – стоят такие свирепые морозы, что «на той стороне» почти невозможно выжить. Ходят страшные слухи о том, что случилось с евреями, обнаруженными в их укрытиях.
Но в лесах под Ченстоховой, говорят, есть группа еврейских партизан, она входит в меньшую из двух польских групп сопротивления – поддерживаемую Советским Союзом социалистическую народную армию, Гвардию Людову. Более многочисленная группа, пользующаяся поддержкой из Лондона, Армия Крайова, евреев в свои ряды не принимает. Говорят, что они даже убивают евреев, если встречают их в лесу или в деревнях.
Гутка Баум
Молодежь из Дома ремесленников чаще всего собирается теперь у Гени Франка. Франк живет на нижнем этаже, окна выходят во двор. Среди тех, кто недавно стал посещать наши посиделки – сын Баума, Монек.
Монек самый молодой в нашей компании, на год моложе меня. Тоже учился в еврейской гимназии. Высокий, темноволосый, приветливый парнишка с карими глазами и такой открытой улыбкой, что все невольно начинают улыбаться ему в ответ. Он очень смешлив.
У Монека есть сестра Гутка – первая красавица в Еврейской гимназии, она на класс старше меня. Я слышал, как она играет на пианино – видно, что любит музыку, играет с пониманием и глубоким чувством. Много раз я видел Гутку в школе, на улице или – совсем недавно – на лестнице в нашем доме, но она мне кажется недоступной, я даже никогда не решался с ней заговорить. Она не ходит на наши вечеринки, сидит в основном дома. Баумы живут в том же подъезде, что и мы, этажом выше. Иногда из их квартиры доносятся звуки пианино – должно быть, играет невидимая и недоступная Гутка.
Бывает, что мы встречаемся у кого-то еще, но Монек, который теперь с нами постоянно, никогда не приглашает к себе, впрочем, взрослые тоже не ходят к Баумам. Старый военный портной Баум – приятный, дружелюбный, разговорчивый человек, но его жена – могучая дама с гладко зачесанными и собранными узлом на затылке черными волосами – далеко не так приветлива и очень нелюдима. Они никогда никого не приглашают и сами никуда не ходят – за исключением младшего сына, Монека.
Однажды вечером Гутка приходит с братом к Франкам. Ей любопытно: Монек, наверное, рассказывает ей, как у нас хорошо. Первый раз я вижу ее вблизи – она еще красивее, чем я себе представлял. Красавица с гордо посаженной головой, нежной кожей, яркими губами, четко очерченными бровями и глубоким, мелодичным голосом. У нее густые, длинные, почти черные волосы, собранные в толстые косы; когда она перекидывает их на грудь, они достают до талии. Иногда косы собраны на голове, это выглядит так, как будто на ней корона, очень хочется потрогать ее волосы – но никто не решается. Гутка и в самом деле прекрасна, у нее естественное, скорее всего, врожденное достоинство – поразительно красивая юная женщина.
Она приходит и на следующий вечер, не знаю, как получилось, может быть, она так устроила, но мы сидим с ней отдельно от всех, на диванчике в темном углу. Мы говорим обо всем. Как-то получилось, что с первого раза мы начали говорить о чем-то важном. И это не пустой разговор для времяпрепровождения. Мы говорим о ее матери, о ней, о ее планах на будущее, какое пианино ей хотелось бы иметь. Она теперь приходит каждый вечер, и уже через несколько дней мы сидим с ней и держим друг друга за руки. У нее мягкие, теплые, живые руки с длинными пальцами, она держит меня за руку и не отпускает.
Каждый вечер сидим мы в темноте на том же диванчике, разговариваем и обнимаемся. Прочие притворяются, что не видят и не слышат нас, даже Монек… Что нашла во мне гордая, красивая, серьезная и зрелая Гутка? Я жду ее каждый вечер, и когда она приходит, вне себя от счастья. Если же почему-либо ее нет, я стараюсь говорить с Монеком.
Это не игра. Это всерьез, это настоящая юношеская любовь, любовь, формирующая и меняющая человека, любовь, которая останется со мной навсегда, как часть моего характера. Я мучительно желаю Гутку, и в то же время понимаю, что это не самое главное. Мы лежим на широком диване, я осторожно ласкаю ее, совершенно очевидно, что ей это приятно, но я даже не пытаюсь идти дальше – и она благодарна мне за это.
Гутка все чаще говорит о своих мечтах, о будущем, как она выйдет замуж, и в один из вечеров до меня доходит, насколько это для нее серьезно. Я вдруг понимаю – она ждет. Ждет, чтобы я сказал, как много она для меня значит. Ей важно узнать мои планы на будущее, собираюсь ли я тоже жениться, может быть не сейчас, но в будущем, и – может быть – на ней? Я понимаю, что она хочет это услышать – но молчу. У меня нет образования, нет профессии, я не смогу содержать семью. Я считаю, что с моей стороны было бы безответственно говорить о женитьбе, даже если это касается будущего. С Гуткой я сразу, с самого начала понял, насколько это серьезно. Не только для меня, но и для нее тоже, и я не хочу причинять ей боль. Я не говорю тех слов, которые она от меня ждет.
Мы продолжаем встречаться каждый вечер, говорим, обнимаемся, целуем друг друга в темноте – но Гутка больше не заговаривает о будущем. Мне очень хочется, чтобы она опять заговорила о наших общих планах, но у меня самого не было никакого права говорить строить планы. Мне нечего было ей предложить.
Конец апреля 1942 года. В Ченстохове, да и во всей юго-западной Польше – типичный континентальный климат с холодной зимой и жарким летом. Уходящая зима была необычно суровой и долгой, теплые дни только начинаются. У жителей гетто остается все меньше вещей, которые можно обменять на продукты. Подкрадывается нищета, многие голодают.
Количество народа в гетто постепенно уменьшается, правда, очень медленно. Кого-то немцы уводят на допросы, на принудительные работы или просто без всякой причины – и они исчезают. Многих просто подстрелили для развлечения немецкие «зеленые» полицейские. Все меньше людей пытается бежать из гетто, почти ни у кого уже нет денег, чтобы выжить «на той стороне». Партизаны в Гвардии Людовой принимают евреев, но только молодых и сильных мужчин, желательно с собственным оружием и опытом военной службы. Армия Крайова евреев не берет. В лесах действуют националистские партизанские соединения, NSZ. Те просто убивают попавшихся им на глаза евреев.
Многие женятся и выходят замуж, они совсем еще молоды, в мирное время так рано не женились. Девочки и мальчики, дружившие в школе, теперь женятся, правда, нашего второго «Б» класса это пока не коснулось. Детей стараются не рожать, страшно рожать детей в такие времена, но те немногие младенцы, что все же появляются на свет, становятся общими любимцами и баловнями.
В середине мая 1942 года Гутка перестала приходить на наши посиделки, да и брат ее, Монек, появляется все реже. Но как-то, после пары недель отсутствия, вдруг они появляются вдвоем. Гутка еще нежнее, еще мягче, чем обычно. Она ласково прижимается ко мне и начинает тихо и горько плакать. В чем дело, спрашиваю я, но она не отвечает, только прижимается все теснее. Потом она бессвязно шепчет мне на ухо, что любит меня, так тихо, что я не все слышу. Я знаю, шепчу я в ответ.