Назад в Ченстохову
Война не кончена, она еще только начинается. Но Варшава пала и военные действия в Польше прекратились – если не считать военно-морской базы на узком песчаном полуострове Хель, которая держится еще несколько дней. Много погибших, еще больше раненых, инвалидов на всю жизнь. Мы уцелели и хотим как можно скорее вернуться в Ченстохову. Но сначала надо навестить наших друзей – Вайнапелей. Мы упаковываем чемоданы, прощаемся с Морисом, его женой и Руткой – все стараются сделать вид, что все в порядке – и пытаемся добраться до Маршалковской, где живут Вайнапели.
На улицах – столпотворение. Лошади, которых не успела конфисковать армия, запряжены в дрожки или просто тачки, откуда-то появились древние полуразвалившиеся такси – военные, похоже, ими просто побрезговали, грузовики, множество самодельных средств передвижения, влекомых велосипедами или просто бегущими хозяевами. Нужда рождает изобретателей, творческие возможности человека безграничны, когда нужно быстро решить какую-либо острую бытовую проблему.
Наконец мы находим извозчика, согласившегося нас подвезти.
Дом Вайнапелей уцелел, и они нам рады. Но это уже не те люди, с которыми мы не так давно расстались, они растеряны, угнетены, никак не могут приспособиться к новой ситуации. Их младшему сыну повезло – он в Париже, учится на медицинском факультете. Гувернантка по-прежнему живет у них, но смех, веселье, ощущение постоянного праздника, всегда царившее в этом доме, – как ветром сдуло, блеск шикарной жизни заметно потускнел.
Поезда не ходят, вообще никакой общественный транспорт не работает, но Вайнапель говорит, что есть владельцы грузовиков, они собирают группы пассажиров в разные точки страны. Это нам подходит. Один из таких водителей едет в Ченстохову, он набрал уже много пассажиров, но говорит, что мы поместимся. Мы ночуем у Вайнапелей, а наутро закидываем наши чемоданы в кузов и отправляемся домой.
Раннее, очень раннее утро 4 октября 1939 года. Хозяин грузовика и шофер позаботились о наших удобствах – в кузове совсем не тесно. Багаж аккуратно уложен впереди, несколько чемоданов стоят между прочными и удобными скамейками со спинкой, на них мы и устраиваемся. На лавках постелены коричневые одеяла, даже есть несколько больших черных зонтов – на случай дождя, но они нам не понадобятся – стоит теплый и тихий осенний день, даже солнце пробивается иногда сквозь легкие светлые облака.
Все рестораны закрыты. Но у нас с собой термосы с горячим чаем и бутылки с водой, у кого-то, кому удалось что-то купить, есть и пакеты с продуктами, еду делят на всех. А какой обзор из кузова грузовика! Мы едем через разбомбленную Варшаву.
Вовсю идет расчистка и ремонтные работы, хотя еще очень рано и с момента капитуляции прошло всего три дня. Работами руководят поляки, немцев в форме среди них нет. Почти не видно и немецких солдат, только польские полицейские в голубых мундирах, они регулируют движение. На стенах домов появились новые объявления – белые в черных рамках, с угрожающим немецким готическим шрифтом, под ним – тот же текст в польском переводе. Внизу печать – немецкий орел с расправленными крыльями сидит на черном кольце со свастикой. Они уже здесь со своей свастикой. Когда грузовик останавливается на перекрестке, я успеваю прочитать, что речь идет о различных запретах, за нарушение – смертная казнь. Смертная казнь, похоже, вполне стандартное наказание за нарушение оккупационных предписаний. Что, они всерьез собираются расстреливать людей? Или только хотят нас припугнуть?
Мы уже едем по предместьям столицы. Здесь почти не видно поврежденных домов, не заметно глубоких воронок от разрывов бомб, как в центре.
До Ченстоховы двести с лишним километров. Кое-где мы делаем остановки, чтобы высадить кого-то из пассажиров – совсем как на пригородном поезде. Оказывается, это их багаж стоял между лавками.
Мы едем по одной из главных дорог Польши, но она все равно узкая – только одна полоса в каждом направлении. На дороге полно людей, они направляются в Варшаву или из Варшавы на легковушках, грузовиках, повозках, велосипедах или просто пешком. На спинах у многих – большие, на мой взгляд, неподъемные мешки. Наш грузовик с трудом пробивает себе дорогу в этой шевелящейся массе.
Иногда проезжает немецкая колонна – на мотоциклах или машинах, а не на лошадях или пешком, как польская армия. Впереди колонны едут несколько военных полицейских в плотных темно-зеленых плащ-палатках на больших, тоже темно-зеленых или защитного цвета рокочущих мотоциклах. Они задерживаются на перекрестках, решительно останавливают движение и пропускают колонну.
Сначала проезжает легковая, тоже защитного цвета, машина с офицерами в зеленых или коричневых плащах из кожи или еще из какого-то материала, похожего на толстую резину. За ними – солдаты в крытых брезентом грузовиках, иногда проезжают бронемашины с угрожающе торчащими пулеметами, но танков не видно.
При приближении военной колонны все должны съехать на обочину и ждать, пока колонна пройдет. Затем военная полиция покидает перекресток, и шумная, сварливая толпа продолжает путь, пока не появится следующая колонна. Мы движемся медленно, а немцы действуют очень быстро и расчетливо, они не допускают задержек в переброске войск из-за гражданской бестолочи.
На пересечениях больших дорог стоят по нескольку мотоциклистов под началом офицеров. Они стоят там все время и ждут следующей части. Я вижу немецкого офицера в длинном, до пят, кожаном плаще, он стоит посередине перекрестка и регулирует движение. Когда ему кажется, что дело идет недостаточно быстро, он покрикивает: «Schnell, schnell!» – быстро, быстро! Армейские курьеры на тяжелых мотоциклах снуют взад и вперед вдоль длинных воинских колонн. Все это, конечно, не так красиво, как наша элегантная кавалерия, как драгуны и уланы на холеных конях, но, похоже, гораздо эффективнее. Во всем, что делают немцы, чувствуется порядок и продуманность, и они вовсе не выглядят враждебными.
Недалеко от Пьотркова мы ждем, пока пройдет очередная колонна. Шофер и две женщины с тремя детьми выходят из водительской кабины, чтобы размяться, мы остаемся в кузове – оттуда не так легко слезть, а потом надо опять забираться, когда придет время трогаться – ставить ногу на колесо, а потом с трудом перелезать через высокий дощатый борт.
К нам подходит пожилой немецкий солдат. Он в типичной серо-зеленой форме из плотной ткани, пилотка сидит прямо, а не набекрень, как у солдат помоложе. Никаких знаков отличия – обычный солдат вермахта, ни медалей, ни наград. Не эсесовец, не член партии. Солдат выглядит добродушным и будничным, у него нет огнестрельного оружия, только штык висит сбоку. Он маленького роста, и нам совсем не страшно, просто любопытно. Он смотрит на нас, сидящих в кузове – я впервые вижу немецкого солдата вблизи – и спрашивает: «Gibt’s einige Juden im Auto?» («Евреи в машине есть?»).
Мне хочется показать, что я понимаю его и могу ответить. «Ja», – говорю я и поднимаю руку. Он смотрит на меня и добродушно, хотя и решительно произносит: «Мы пришли, чтобы раз и навсегда решить еврейский вопрос». Только это – и больше ничего. Это первый немецкий солдат, с которым я разговариваю – обычный рядовой, вовсе не член нацистской партии – и то, что он говорит – это спокойная констатация факта, который ему, по-видимому, вполне по душе. Он поворачивается на каблуках и возвращается к своей группе немолодых солдат, присевших отдохнуть на обочине.
Пинкус в ужасе – и не из-за того, что сказал немец, а из-за моей глупости. Сам я не испугался, я только потрясен и озадачен. Я ведь не причинил ему никакого зла, и он ничего особенного не сказал – просто повторил то, что его фюрер, Гитлер, постоянно говорит по радио. Пинкусу я говорю примирительно: «С нами же ничего не случилось, не о чем спорить».