Я не отвечаю на ее вопрос: «Чего ты хочешь?» – просто встаю и ногой отодвигаю стул. Рози отводит глаза, когда она, несмотря на то, что я одет, замечает, что творится у меня под брюками. Но я не отвожу глаз, наоборот, я хочу смотреть на нее, и даже не задумываюсь, хорошо или плохо то, что я делаю. Я на секунду приподымаю ее, сам не знаю, зачем, потом расстегиваю несколько верхних пуговиц на ее халате. На ней нет лифчика, и я первый раз в жизни вижу ее большую, тяжелую грудь, такую же белую и мягкую, как она сама, с темно-розовыми, смотрящими чуть вниз сосками. Меня охватывает дрожь, когда она с закрытыми глазами слегка подталкивает меня к постели.
Я кладу ее на постель, довольно неуклюже. Она сама ложится поудобнее, Рози не смотрит на меня, пока я лихорадочно сдираю с себя одежду, она просто нежно привлекает меня к себе. Я быстро расстегиваю оставшиеся на халате пуговицы – и замираю от восторга и желания, когда я вижу перед собой большое, прекрасное, как мне кажется, тело зрелой, желающей меня женщины. Я сжимаю ее грудь, но ей это не нравится, она отталкивает мою руку, рука моя проникает между ее бедер и касается промежности. Я чувствую влажное тепло. Рози еще влажнее, чем раньше, она была такой влажной, еще до того, как я притронулся к ней. Рози тоже дрожит и слегка разводит ноги, когда я слегка провожу рукой по внутренней нежной поверхности ее бедер.
Она ничего не говорит, просто крепко зажмуривается, когда я первый раз в жизни натягиваю на себя припрятанный когда-то из тщеславия презерватив и очень медленно проникаю в ее влагалище. Она обнимает меня и стыдливо целует в шею, я чувствую легкое сопротивление, которое вдруг исчезает, Рози вскрикивает от боли, но продолжает крепко держать меня в объятиях. Я делаю несколько движений, она встречает их легкими встречными толчками, дышит все быстрее и быстрее – и тут происходит извержение, мощное, годами накопленное извержение, оно все продолжается и продолжается, она чувствует, что творится со мной, не отпускает меня, сдерживает дыхание и лишь потом, выдохнув, как после ныряния, отводит руки. Я вижу на презервативе кровь – оказывается, я был ее первым мужчиной. По-прежнему я чувствую желание, надеваю новый – последний – презерватив и пытаюсь вновь овладеть ей. Но она вскрикивает при каждой моей попытке, удерживает меня и шепчет: «Я хочу, я очень хочу, но не могу, мне очень больно, может быть, через несколько дней». И я не мучаю ее, я люблю ее и благодарен ей за эти минуты.
Мы лежим на постели, обнимаем друг друга, она уже не отстраняется, как раньше. Мы не чувствуем ни стыда, ни раскаяния. Я смотрю на нее, и мне кажется, что она красива, хотя и знаю, что это не так. Ее тело для меня – источник непреодолимого желания и бесконечного удовлетворения. Мы хотим повторить наше свидание через несколько дней, когда ей уже не будет так больно.
Но это свидание не состоится никогда. Рози осталось жить меньше месяца, и у нас больше не будет случая остаться наедине в переполненном Малом гетто. Я часто вспоминаю этот день в конце мая 1943 года, в разгар войны, в измученном, обреченном на уничтожение Малом гетто. Рози, как и раньше, взяла инициативу на себя. Как хорошо, что она это сделала, что это свершилось, что мы успели, пока еще не было слишком поздно. И совершенно неважно, что она была моей теткой, что она была намного старше меня – мы жили в нечеловеческих условиях, мы прикоснулись к одной из главных радостей жизни среди несчастья, безнадежной тьмы и бессмысленного убийства.
Много лет спустя я попытался рассказать об этом эпизоде Саре, но, не успев углубиться в рассказ, почувствовал, что этого делать не стоило. Сара была потрясена и подавлена, она начала просить у меня прощения, и я понял, что она просто не понимает, не может понять. Может быть, этого никто не может понять. Потому что для меня в том, что произошло у нас с Рози, нет ничего постыдного, наоборот, это было прекрасно, особенно в тех условиях, в которых мы жили.
Я в своей жизни ласкал и целовал много девушек, но Рози была моей первой женщиной. Я так рад, что она успела познать мужчину, даже если этим мужчиной был ее неопытный племянник. Она этого хотела, и я благодарен ей за тот волшебный день.
Я не думаю, чтобы я стал хуже от того, что было между нами. Наоборот, мне кажется, что это хорошо, просто прекрасно, что она помогла мне избавиться от уже тяготившей меня невинности, и что я сделал для нее то же самое. Хорошо, что она успела что-то узнать, перед тем как погибнуть жестокой смертью – охранник в Хасаг-Пельцери убил ее ударом тяжелого молотка по голове. Это случилось еще до моего прибытия в лагерь, так что я не застал Рози в живых. Я могу сказать, что Рози до сих пор живет во мне, каждый раз, когда я вспоминаю об этом дне, я чувствую возбуждение.
После необычно дождливой весны в июне погода установилась. В гетто не хватает всего – еды, мыла, одежды, нижнего и постельного белья, обуви, чулок, носок. Все, чем можно было кого-то привлечь, давно продано или обменено на продукты. Кофе, чая, сахара, стиральных порошков просто нет. Но мы продолжаем жить, мы сохраняем надежду, несмотря на то, что уже знаем жуткую правду. Мы голодны и запуганы, но не деморализованы. Мы все равно держимся вместе, удивительное обоюдное доверие существует между жителями Малого гетто, включая остатки Еврейского совета и полицию.
Установился странный симбиоз между сытыми немецкими полицейскими и голодными, оборванными евреями, симбиоз, полный взаимной подозрительности. Мы понимаем, что благодаря нам они живут удобной жизнью, мы нужны им, если бы не мы, их бы тут же отправили на фронт. Для нас они – единственный источник информации в жизненно важных вопросах. И хотя мы понимаем, что этой информации особенно доверять нельзя, другого источника у нас нет.
Мы ложимся спать. Прошло уже три недели, как Роман покинул гетто. Единственное, что мы знаем о нем, это то, что рассказали нам плотники, помогавшие Роману покинуть гетто. Они рассказали, что, насколько им известно, все прошло хорошо. Надсмотрщики ничего не заметили, ни когда Романа прятали под брезентом в грузовике, ни когда он покинул свое укрытие. Больше мы ничего не знаем. Мы думаем о нем все время, но вслух ничего не говорим. Сара, правда, как-то произнесла неуверенно: «Это хорошо, что один из нас на той стороне», но это звучало так, как будто она просит прощения. Еще я однажды услышал, как Пинкус, ни к кому не обращаясь, тихо пробормотал: Main klaine Avrum Herschele» – мой маленький Аврум Гершеле, древнееврейское имя Романа. Перед тем как заснуть, я думаю, что Роману только одиннадцать лет. Несмотря на голод, после двенадцатичасовой смены мы спим крепко, во всяком случае, я.
Очень рано утром, еще в темноте, я слышу в полусне, как кто-то тихо стучит в дверь. Сара просыпается первой, открывает дверь и я слышу ее плачущий голос: «Romek, Romeczek, Romus, jestés w domu, co sie stato?» («Ты дома! Что случилось?»). Она сжимает его в объятиях и оба плачут. Роман борется с приступами слез, пытается что-то объяснить и рассказать: «Простите, простите меня, что я вернулся, но я просто не мог, я просто не могу, я не могу». Слезы душат его, теперь, может быть, это слезы облегчения – он наконец вернулся. Роман стоит на полу посреди комнаты, выглядит он ужасно – нерасчесанный, грязнущие руки, слезы стекают по замурзанному лицу, одежда порвана и испачкана. Он стоит ко мне спиной. Я вижу у него на шее нарывы, один из них вскрылся и покрыт полузасохшим гноем – что с ним случилось за эти три недели?
Роман все еще стоит у дверей, растерянный и подавленный, он ненавидит себя за то, что не смог жить по им самим придуманным правилам. Ни Сара, ни Пинкус не говорят ни слова. Натягивая брюки, я подхожу к Роману и говорю ему: «Dobrze ze wroeites – хорошо, что ты вернулся. Мы рады, что ты с нами, мы очень скучали по тебе и беспокоились, как ты там». Он смотрит на меня чуть удивленно и с облегчением, и начинает бормотать что-то нечленораздельное, как будто боится, что кто-то его может прервать. Он рассказывает, как целыми днями сидел на стуле за шкафом, по ночам спал на широкой постели с двумя девочками постарше, как он тосковал по Саре и Пинкусу, как ему два дня подряд снился сон, что Сара приходит к нему и просит его вернуться. Он говорит, что вернуться назад намного трудней, чем уйти. Он просто удрал из деревни, не сказав никому ни слова, первую ночь провел под открытым небом в мешке из-под зерна. На улице к нему пристали двое мальчишек и стали спрашивать, не еврей ли он. Роман испугался, но притворился, что не слышит, не понимает, что их вопрос относится к нему. Когда он подошел к границе гетто, то спрятался за прилавком в одной из пустых лавок. Он высчитал по своим чудом сохранившимся наручным часам, как часто проходит патруль – каждую третью-четвертую минуту. Наконец он просто заснул за прилавком и только рано-рано утром решился оставить свое укрытие, сразу после того, как прошел патруль. Он раздвинул проволоку в заранее присмотренном месте – видно, кто-то уже пользовался этим проходом – и проник в гетто. На руках и на шее у него – глубокие кровоточащие царапины.
Роману только одиннадцать, но он был вынужден сам спасать свою жизнь. Я думаю, для этого нужна сильная воля – пройти весь этот длинный и опасный путь домой.
Роман по-прежнему говорит, не останавливаясь, у него неодолимая потребность высказаться, объясниться, оправдаться, что он не выдержал и вернулся. Он говорит все это мне – потому что это я задал ему вопрос. Сара сидит, уронив руки, около Пинкуса в своей розовой ночной рубашке и повторяет: «Прости меня, прости меня, что я наделала…» Пинкус тоже не знает, что делать, нечасто я вижу его таким растерянным. Но мне кажется, что сейчас не время лить над Романом слезы. Уже начинает светать. Я надеваю сандалии и говорю ему: «Пошли-ка вниз, тебе надо умыться и привести себя в нормальный вид. А потом сходим в Заразку, надо обработать твои раны и нарывы. Мама, достань для него что-нибудь чистое, мы скоро вернемся». У Романа ничего не осталось из того, что он брал с собой на «ту сторону». Сара возвращается к реальности – Романа надо одеть и накормить.
Когда внизу, в холодном сарае, служащем общим умывальником, я помогаю Роману стянуть грязные тряпки, и вижу, что гнойники и царапины у него по всему телу, вся кожа шероховатая и красная. Не так-то легко отмыть его в нашей умывальне холодной водой и куском мыла, который не мылится. Наверное, придется отмывать его в несколько приемов – я уже вылил вторую воду, как будто бы она менее грязная, наверное, на этот раз хватит. Я вижу, что он падает от усталости. Я вытираю его старым тонким полотенцем и рассказываю, что произошло в гетто, пока его не было – главным образом для того, чтобы отвлечь его от мыслей о собственном унижении.
Когда мы возвращаемся домой через внутренний двор, гетто начинает просыпаться, над горизонтом уже появилось солнце. Роман борется с усталостью, он все еще чувствует себя преследуемой дичью, но уже понемногу успокаивается. Он немного пришел в себя после купанья, я расчесал его мокрые рыжеватые волосы. На столе уже стоит еда – никто не может сравниться с Сарой по части найти что-нибудь поесть, когда это необходимо. Она приготовила тарелку жидкого, но горячего супа, откуда-то взялся кусок хлеба, хотя утренний паек еще не выдавали, немного мармелада и какой-то горячий напиток, по виду почти не отличающийся от чая. Но Роман ест плохо, хотя он, должно быть, голоден – не ел два дня. Ему все труднее открывать глаза, иногда он приваливается ко мне, пока ест. Но радость от того, что он снова дома, пересиливает все остальное, он заражает ей нас всех. Сара помогает ему добраться до постели перед тем, как она, Пинкус и Рози уходят на работу. Я остаюсь дома, чтобы помочь Роману, когда он проснется. Никто не возражает мне, когда я говорю, что мы должны держаться вместе, что бы ни случилось. Только бы быть всем вместе. Может быть, этого и не надо было говорить – и так все понятно.
День выдался пасмурный, немного прохладный. Когда Роман просыпается, мы идем в медпункт, чтобы перевязать и смазать йодом его раны и нарывы. Пожилая медсестра делает все очень быстро и профессионально, к тому же Роман, поспав несколько часов, уже почти пришел в себя. Смотреть на него, пока он лежит раздетый на жесткой кушетке в медпункте, страшно. Но он уже радуется как ребенок, да он и есть ребенок. Он радуется, он вприпрыжку бежит по булыжным и немощеным улицам гетто, хотя конечно же понимает, что гетто – вовсе не безопасное место. Ни Роман, ни я, ни пожилая медсестра, никто из нас не знает, что Малому гетто осталось существовать всего десять дней. Скоро мы снова будем разлучены.
Когда 26 июня 1943 года начинается ликвидация Малого гетто, Германия уже не просто проиграла войну, но поставлена на колени – рушится вся только что созданная империя. Об этом знает весь мир, в том числе и немцы.
Двухсотпятидесятитысячная армия стран Оси уже капитулировала в Северной Африке, американские войска прибывают в Великобританию. Уже полгода, как американские самолеты совместно с английскими все более беспощадно бомбят Германию. Американцы днем, англичане – по ночам. Немецкая армия уже не получает необходимой поддержки с воздуха, их истребители отвлечены защитой городов и военных объектов в самой Германии. Когда немцы занимаются ликвидацией Малого гетто, остается только две недели до высадки союзников в Сицилии и ровно месяц до падения Муссолини. Война на море тоже прошла поворотный пункт. Наступление японцев на Австралию остановлено – всем известно, что во время неудачной атаки на остров Мидуэй уничтожено не только огромное количество японских самолетов, но погибло и ядро японского военного флота – потоплены четыре самых больших авианосца, которые во многом обеспечивали предыдущие успехи японцев. Но самое важное – американское и английское вооружение и военные материалы беспрепятственно поступают в Советский Союз.