Меня направили в механический цех. Первые две недели мы занимались изготовлением газогенераторов, работающих на дровах. Но заказчик – какое-то итальянский предприниматель – оказался недоволен качеством, и производство генераторов закрыли. Вместо этого начали выпускать Panzerfaust – «бронекулак», довольно напыщенное название длинной ярко-желтой трубы, своего рода противотанкового миномета, который солдаты носят на плече. Наш мастер требует самого тщательного контроля каждого «бронекулака».
Мы постоянно голодны, даже сразу после еды, но большинство держится как-то на супе, хлебе и кофе из цикория. Но некоторым приходится плохо. Их в лагере называют «Muzelmaner» – доходяги. Это люди, которые из-за истощения больше не выдерживают. Они покоряются судьбе, не моются, ходят в рванье. Мы знаем, что доходягам недолго осталось. Кстати, слово «Muzelmaner» происходит от родственного слова на идиш «a miser man»,
Как-то в ночную смену я встретил моего школьного товарища – он учился в одном классе со мной, Митека Яржомбека. Он стоял в рваной одежде с кружкой кофе в одной руке и куском хлеба в другой. Я узнал его, хотя он очень изменился – доходяга. Я попытался с ним заговорить, спросил, могу ли я чем-то ему помочь, но он выглядел отсутствующим, глаза его плавали, я видел, что он узнал меня, что он безуспешно пытается сосредоточиться, но не может. Потом он оставил эти попытки и побрел к своему рабочему месту – может быть, в последний раз. После этой встречи жить ему оставалось совсем немного – когда-то краснощекому, вечно улыбающемуся Митеку.
В Хасаг-Пельцери есть и вольнонаемные польские рабочие. Они не заключенные, как мы, им прилично платят, хотя они выполняют ту же работу, что и мы. Но с их помощью можно раздобыть кое-какие продукты. У некоторых заключенных есть кое-какие заначки – кто-то откладывал на худшие времена, кто-то наловчился делать пользующиеся спросом мелочи, которые можно поменять на еду.
В лагере процветает коммерция. Поляки охотно принимают заказы, правда, требуют предварительной оплаты, самое позднее за день. Пленники покупают главным образом хлеб, полкило стоит восемьдесят злотых – неплохой заработок, если учесть, что на рынке полкило стоит двенадцать злотых. Бернард Курлянд сообщил об этой торговле начальнику охраны Клемму и директору Люту и ему удалось уговорить их открыть в лагере лавку, где полкило хлеба, к тому же более свежего, чем у поляков, стоит двадцать четыре злотых. Никто не спрашивает, откуда заключенные берут деньги. К сожалению, лавка просуществовала всего несколько недель.
Двадцатого июля 1943 года около девять утра в кухне хозяйственного отделения одна их заключенных – Цезя Борковска – раздает наш обычный завтрак. Она рассказывает, что Дегенхардт и несколько немецких полицейских требовали пропуск в лагерь, но были остановлены охранником и отосланы в «Колонию» – так мы называем место неподалеку от лагеря, где живут работающие на фабрике немцы. Там же находится контора администрации. Я хорошо знаю Цезю, она на пару лет старше меня. Пока мы пьем кофейный суррогат, она рассказывает, что Дегенхардт и его помощники были якобы очень недовольны, что им пришлось ждать Люта в конторе.
Для еврея из ченстоховского гетто появление лейпцигской полиции не сулит ничего хорошего – у нас есть горький опыт общения, от них ничего хорошего ждать не приходится. То, что они приехали в Хасаг – плохой признак. Но в ближайшие часы ничего не происходит, и я понемногу забываю то, что рассказала Цезя.
Только после двенадцати, как раз тогда, когда должна начаться раздача супа, всех заключенных вместо этого выстраивают на перекличку. Охранники будят тех, кто работал в ночной смене, дневную смену забирают с рабочих мест.
Все утро шел дождь, под ногами мокро, и небо по-прежнему затянуто низкими облаками. Довольно светло, но над большой площадкой у рекалибровочного отделения, где нас выстроили, зажигаются мощные прожектора. Но это не лейпцигские – на этот раз Селекцию будут проводить наши мастера.
По слухам, немцы просто не поняли друг друга. Дегенхардт заранее известил начальника охраны Клемма, что они получили приказ забрать из лагеря 500 заключенных, а также оставшуюся полицию с семьями. Он считал, что этого достаточно и ничего не сообщил Люту. Когда полиция приехала, Лют, рассвирепев, вообще не пустил их на территорию фабрики и категорически отказался отдать пятьсот человек – он не считает, что на фабрике работает такое количество лишних рабочих. Как-то удалось согласиться на цифре 300, причем наш мастер рассказал нам, что он получил приказ отобрать их лично.
Капитану Дегенхардту и его команде разрешили пройти только в барак, где жили еврейские полицейские с семьями. Вечером у нас рассказывают, что Дегенхардт произнес перед ними речь. Он долго говорил о недостаточной лояльности наших полицейских и в конце концов их всех увели. Двадцать восемь человек с женами и детьми, всего шестьдесят – кроме тех трехсот, главным образом безнадежных доходяг, которых отобрал наш мастер. Наши последние полицейские были расстреляны вместе с семьями на еврейском кладбище. Это была последняя братская могила для тех ченстоховских евреев, тех, кто был убит на месте и избежал долгого и мучительного пути в лагерь уничтожения поблизости от деревни Треблинка.
Когда я возвращаюсь с дневной смены, наши рассказывают, что Лют отказался отдать Бернарда Курлянда. Он якобы утверждал, что Курлянд ему необходим для успешного руководства фабрикой. Лагерный «телеграф джунглей» на удивление хорошо информирован.
Через два дня, 22 июля, Дегенхардт вновь появляется в заводоуправлении, на этот раз он один, с ним только его шофер, Вилли Ункельбах. Они привозят приказ – ни одного еврея из полиции и Еврейского совета не должно остаться в лагере Хасаг-Пельцери. Курлянд – последний член Совета, учрежденного немцами в октябре 1939 года. Бернарда Курлянда вызывают в контору и Дегенхарт забирает его в помещение охраны.
В лагере ходило много разговоров, что произошло между Дегенхардтом и Курляндом. Слухи идут в основном от охранников, которые присутствовали при этом разговоре – их разрозненные сведения в общем совпадают.
В присутствии нескольких человек Дегенхардт заводит старую песню о нелояльности, о том, что Курлянд, зная о существовании организации БЕО, не доложил о ней немцам. Ему предоставляется последняя возможность спасти свою жизнь, рассказав о том, что он знает о нынешней деятельности БЕО.
Но охранники рассказывают в основном о пророческих последних словах Курлянда, которые мы долго потом повторяли. Курлянд обращался к Дегенхардту, но он говорил довольно громко, и все слышали, что он сказал: «На часах твоей судьбы, Дегенхардт, без пяти двенадцать. Ты можешь убить меня и других, но часы остановить ты не можешь, и ты не избежишь неизбежного. Твоя судьба от тебя не уйдет. И ты, и другие, вы все ответите за то, что вы с нами сделали и что еще собираетесь сделать».
Даже немецкие охранники потрясены его мужеством и достоинством.
Бернард Курлянд, известный в городе спортсмен, был высоким, сильным и бесстрашным человеком. Дегенхардт побоялся к нему подходить и попросил других связать ему руки, причем даже не веревкой, а металлической проволокой. После этого Курлянда увезли на кладбище и там Вилли Ункельбах его расстрелял. Дегенхардт по-прежнему в стороне. Он своими руками не убил ни одного еврея.
Мы долго оплакивали Бернарда Курлянда, может быть, главного героя ченстоховского гетто. Многие скорбят о нем и сейчас. Это был мудрый, мужественный и достойный человек, который, несмотря на жуткие, нечеловеческие условия, в которые он был поставлен, сумел сохранить гордость и несокрушимую верность по отношению к своим товарищам по несчастью. Он ни разу нам не изменил. Для нас он – символ еврейского мужества и достоинства в этой странной войне с безоружными людьми.
Как я уже говорил, Курлянд был последним из той еврейской администрации, которую немцы назначили через неделю после оккупации. Погиб последний член Еврейского совета, никого не осталось из полиции. Потом мы услышим критику в адрес отдельных полицейских, особенно последнего начальника, Парасоля, что они иногда действовали неразумно, сгоряча, вспоминали нелюбезность председателя квартирной комиссии Коленбреннера. Не особенно достойно вел себя и доктор Шперлинг, начальник медпункта в гетто и в Хасаг-Пельцери. Но все сходятся в общей оценке – еврейская администрация не была коррумпирована ни властью, ни немцами – они выстояли. Это заслуживает восхищения и преклонения, если учесть обстоятельства, в которых они работали. Лживые обещания немцев, угрозы их семьям… они фактически были заложниками. Принципы, исповедуемые Леоном Копински, председателем Совета и Анисфельтом, бывшим директором нашей гимназии, отвечавшим за подбор людей в еврейскую администрацию, оказались прочными. Они сделали все, что могли – больше от человека требовать нельзя.