Вскоре после начала войны началась эвакуация гражданского населения из Москвы. Вывозили в первую очередь детей дошкольного и школьного возраста. Без них город показался осиротелым. Заводские предприятия стратегического назначения также перебазировались вглубь страны. Переполненные пассажирские поезда и груженные заводским оборудованием тяжелые составы непрерывным потоком шли на восток – в Поволжье, на Урал, в Сибирь, в среднеазиатские республики.

В издательстве, где работал Ли Мин, готовились эвакуировать семьи сотрудников.

– Поезжай и ты, – сказал мне муж. – Все равно работы в Москве ты не найдешь.

И действительно после окончания института я сидела дома без дела. С дипломом отличницы, который портила только одна четверка – по истории языка. При распределении мне дали направление в среднюю школу учительницей французского языка. Но податься было некуда: все школы, все вузы уже не функционировали, а готовились к эвакуации. Я с радостью пошла бы работать на какую-нибудь фабрику, сочла бы за честь стать рабочим человеком в те грозные времена. Но остававшиеся в Москве заводы и фабрики переключались на выпуск военной продукции, и я знала, что любая попытка поступить туда на работу будет напрасной. Такое со мной уже случалось: еще накануне получения диплома я попробовала устроиться в Военный институт иностранных языков преподавательницей, но получила категорический отказ. Причина – муж-иностранец, к тому же побывавший в тюрьме.

И я решила ехать в эвакуацию в расчете на то, что там не придется сидеть сложа руки. Со мной поехали мама и невестка Мария с пятилетним сыном Толей. Оставаться в городе с ребенком становилось опасным, и Володя настаивал: «Уезжайте и вы!»

В начале августа семьи сотрудников издательства погрузили в товарный вагон – пассажирских уже не хватало – и повезли в Горьковскую область. В городе Горьком (теперь снова Нижний Новгород) нас пересадили на пароход, и мы поплыли вниз по течению. Через несколько часов пароход причалил к пристани Васильсурск. Здесь небольшая речка Сура впадает в Волгу. Затем нас отвезли в деревню Малый Воротынец и расселили по избам колхозников.

В деревне к тому времени было уже мало мужчин – все ушли на фронт. Нам довелось быть свидетелями проводов последних призывников. Провожали их без фанфар и ликующих возгласов. Все было по-житейски обыденно и просто. Призывники уходили строем. Женщины по деревенскому обыкновению громко голосили и причитали, долго бежали следом. Падали на землю, в дорожную пыль, но продолжали судорожно цепляться за уходивших, словно надеялись их удержать. Такое можно было понять: прощались с кормильцем семьи, и кто мог сказать, вернется ли он с этой жестокой войны! Смотреть на это было мучительно больно.

Нас четверых поселили в избе у одинокой пожилой женщины. Она была человеком запасливым: в сенях на балке у нее висел большой мешок со спичками, а в кухне за русской печкой стоял такой же мешок с солью. Там же хранились и запасы мыла. К нам хозяйка не испытывала особого расположения, и мы часто ловили ее косой, недружелюбный взгляд. Чувствовали себя непрошеными гостями и старались держаться тише воды, ниже травы. Вот что означало в военные годы быть «эвакуированным». Теперь таких людей называют просто беженцами.

Нужно было зарабатывать на жизнь. В колхозе началась уборка хлебов, рабочих рук не хватало. Мы с Марией стали с раннего утра ходить в поле. Пшеницу косили жнейкой, она ложилась в валки, а мы шли следом и вязали снопы. Умелые руки Марии, выросшей в деревне, ловко справлялись с этим делом. А мне, горожанке, приходилось тяжело. Мария перевыполняла дневную норму, успевая связать триста снопов, а я не дотягивала и до двухсот. Уставала страшно – болели руки, ломило поясницу. И как же было приятно, когда можно было передохнуть, усевшись в тени сложенной из снопов копны, и утолить голод куском черного хлеба с солью и свежим огурцом. Но самой тяжелой работой была уборка льна. Про эту работу здесь говорят «брать лен». Лен глубоко и крепко вгрызается корнями в землю – ухватившись голыми руками за грубый стебель, надо было изо всех сил тянуть растение из земли. После такой работы на ладонях вздувались кровавые волдыри.

Так и прошел август – на полевых работах. А что делать потом? Вчетвером на какие деньги жить? Я колебалась, не зная, на что решиться дальше. Ли Мин присылал открытки и каждый раз подчеркивал необходимость устроиться на работу. Я ему отвечала:

Но перед самым началом нового учебного года я нашла работу преподавателя, причем по специальности (это было единственное место во всем районе). Пошла в районный отдел народного образования предложить свои услуги в качестве преподавателя французского языка. Посмотрели мой диплом:

там стояли хорошие отметки, я ведь чуть-чуть не дотянула до диплома с отличием. И мне дали направление в среднюю школу в Васильсурске.

Не мешкая, с первой попутной подводой мы все вчетвером перебрались в Васильсурск. Сняли чистую горницу (в деревенских избах, как правило, бывает две комнаты: жилая – «чистая» и кухонька). Дом был недавно построенным и в нем приятно пахло свежеструганным деревом. Позади избы, на огороде, стояло небольшое деревянное строение – банька. Впервые мне довелось париться в деревенской бане. Топилась она по-черному. Через небольшое оконце внутрь проникал слабый свет. Очаг с подтопкой. Вмазанный в печь котел для нагревания воды и рядом плоский камень. Плеснешь на него ковш холодной воды – и сразу же густое облако пара окутывает баньку. Так и «поддаешь жару» до тех пор, пока не становится невыносимо душно, и тогда приоткрываешь дверь и жадно глотаешь свежий воздух. Русские любят так париться. Истинные любители жаркой бани, распаренные, красные, выскакивают наружу даже в лютый мороз и растираются снегом. Считают, что баня помогает разгонять кровь, спасает от разных хворей. «Пар костей не ломит» – говорит русская пословица. У каждого народа свои представления, свои способы лечения.

Васильсурск – большое село, раскинувшееся на пригорке. С высокого берега открывается такая красота, что дух захватывает от восторга. На низком левом берегу до самого горизонта простираются леса, расцвеченные яркими красками осени. А внизу, под обрывом, величаво катит свои воды могучая Волга.

В сельской школе мне дали вести два седьмых класса. В одном были русские ученики, в основном дети волжских грузчиков. В другом – чувашские ребятишки. И какими же разными были эти два класса! В русском классе все как на подбор – отчаянные головы, которым не только до французского, но и до русского языка дела не было. О дисциплине никто и знать не хотел. На уроках озорники пускали бумажных голубей или бросали друг в друга хлебные мякиши. С замиранием сердца переступала я порог этого класса. Только наклонишься над журналом, чтобы выбрать «жертву» для ответа, а мальчишки-двоечники тем временем ныряют под парты, и даже хуже того – выпрыгивают через окно на улицу: школа была одноэтажная. Девчонки громко хихикают. Что с ними делать? Замечаний не слушают. Попробовала применить позорную, на мой взгляд, меру наказания. Выставляю за дверь – никакого эффекта!

Со слезами на глазах покидала я класс, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать перед моими мучителями и не вызвать их злорадных усмешек. Неопытная молодая учительница, я совершенно растерялась перед такой «разбойной волжской вольницей». Завучу я заявила, что преподавать в этом классе не буду. Он меня уговаривал. Иногда даже просиживал на задней парте все два часа моих уроков. Это действовало, и урок не срывался. Не я одна мучилась с этими ребятами, не лучше приходилось и другим учителям.

Зато в классе, где занимались маленькие чуваши, я просто отдыхала душой. Дисциплинированные, спокойные, они тихо сидели на уроках, внимательно слушали, прилежно готовили домашние задания. С ними я без труда успевала выполнить намеченный план урока и всегда оставалась довольна собой и своими учениками. Я искренне полюбила этих смуглолицых чувашских ребятишек с миндалевидным разрезом черных глаз.

Положение на фронте продолжало ухудшаться. Поток беженцев усиливался, в Васильсурск прибывали все новые эвакуированные. Сюда перебазировалось и балетное училище Большого театра. Мне предложили заниматься и с этими ребятами.

В классе – опять же седьмом – были в основном девочкиподростки, стройные, грациозные, очень миловидные. Мальчиков было меньше. Они тоже озорничали, но совсем по-другому, нежели волжские ребята. Помню, один из них, довольно рослый, с развернутыми плечами танцовщика, досаждал мне, с изысканной вежливостью устраивая клоунаду на потеху классу. Когда я его вызывала, он грациозно поднимался из-за парты и продвигался к доске мягкой балетной походкой, кокетливо покачивая бедрами. Потом двумя пальчиками доставал из кармана чистенький носовой платок и, жеманясь, начинал стирать им с доски. Класс покатывался со смеху, а я краснела и сердилась, но, зная, что это делается не от злости, быстро сменяла гнев на милость.