Мы на переполненной до отказа нижней палубе парохода – счастливы безгранично! Перешагивая через спящих, с трудом нашли местечко, где можно было приткнуться. Продуктов у нас не было никаких, кроме буханки черствого черного хлеба. На пароходе выдавали раз в день – помнится, бесплатно – порцию жидкой, синюшного цвета манной каши, очень неаппетитной на вид. Но мы проглатывали ее с голодной жадностью: наши желудки стали непривередливыми. Жаль только было Толика – худенький, заморенный, он все время просил поесть. А рядом с нами сидели какие-то мужики и ели белые баранки. Надо видеть, какими жадными глазами смотрел на них наш мальчик! В конце концов, заметив голодный взгляд ребенка, мужчины расщедрились – дали ему баранку. С каким наслаждением он ее съел!
Конечно, не все ехали, подобно нам, с полупустыми облезлыми чемоданишками. Были и такие, кто сидел на целой груде добротно упакованных тюков и другого солидного багажа. Таким нечего было страшиться голодной зимы: свое барахло они всегда могли обменять на продукты. Деньги катастрофически обесценивались, зато вещи и продукты поднимались в цене.
Плыли мы на пароходе, помнится, дня три. Волга покоряла своей ширью, своим простором. Какая могучая сила, думала я, кроется в этой реке! Недаром она воспевается в народных песнях. Проплыли мимо городов, старинных и когда-то богатых: Казани, Ульяновска, Куйбышева. Везде на пристанях было полно народа, но кое-что достать было можно. Мы купили белый хлеб, баранки и, утолив голод, немного приободрились. И вот наконец показался Энгельс, сплошь застроенный одноэтажными бревенчатыми домами, которые делали его похожим на большую деревню. Адреса эвакуировавшегося из Москвы издательства мы, естественно, не знали, но уверенно решили, что найдем его без труда.
Как только сошли на берег, отправились наводить справки. В горисполкоме нам сразу же дали адрес. Быстро нашли городскую типографию – она стояла на видном месте, на пригорке. На первом этаже размещались типографские цеха, верхние три этажа были предоставлены эвакуированным москвичам.
Еще несколько шагов по лестнице – и вот большая комната, а в ней – Ли Мин!
Глава 14
В Энгельсе
Встреча с Ли Мином была радостью и для него, и для меня. Теперь мы были вместе – и легче стало переживать невзгоды военного времени. Здание типографии, где мы жили, представляло собой ноев ковчег – здесь теснились в одной куче немцы, поляки, англичане, китайцы, испанцы, монголы. Издательство находилось в ведении Коминтерна, книги выходили на многих языках, поэтому и состав сотрудников был интернациональный. Поместили нас в общую комнату, где на площади не более тридцати метров проживало уже больше двадцати – если не все тридцать – человек. Спали, не снимая верхней одежды, прямо на полу вповалку, без матрацев, накрываясь чем попало. Хорошо, у нас с собой были хоть подушки. Прямо в наши головы утыкались ноги одного здоровенного монгола. (С нами в комнате оказались сотрудники монгольской редакции и рабочие издательской типографии.) А рядом укладывался русский наборщик-линотипист, оптимист, видимо, по натуре, который на всю комнату торжественно объявлял: «Дамы и господа! Прошу отвернуться – я вылезаю из штанов!» Но разве нас можно было тогда чем-нибудь развеселить, тем более подобной незатейливой шуткой!
Зима 1941 года была люто холодной. В Москве стояли сорокаградусные морозы, да и здесь, на юге, холодало изо дня в день. Помещение наше не отапливалось, и мы спали в шапках, в платках. Становилось все более голодно. В столовой нас кормили одной «затирухой» – жидкой похлебкой. Это была просто вода с замешанной в ней горсткой муки, насытиться ей было невозможно. Муки голода постоянно терзали нас. Бедные монголы вслух мечтали о добром куске мяса – а где было его взять? К счастью, Толика удалось устроить в детский сад, где, по тогдашним понятиям, довольно сносно кормили.
Но, несмотря ни на что, сотрудники издательства – плохо ли, хорошо ли – продолжали работать, занимались переводами, редактированием. Мне, молодой и здоровой, стыдно было сидеть без дела. Услышав, что в типографии требовались чернорабочие, я вместе с Любой Позднеевой, которая тоже оказалась здесь с мужем Чжан Сичоу (Гуйским), нанялась подсобницей в печатный цех. Таскали тяжелые рулоны бумаги, драили до блеска печатную машину-ротацию. Старый мастер-печатник был благосклонен к нам, неумехам-интеллигенткам, подбадривал, хвалил перед другими: «Поглядите только, какие у меня подручные – обе с высшим образованием, а грязной работой не брезгуют!»
Мы расхрабрились до того, что взяли подряд – покрыть толем застекленную крышу одноэтажного крыла типографского здания: война подбиралась уже и к здешним краям, поэтому требовалась светомаскировка. Здорово попотели мы с Любой на той работе с непривычки, но все-таки справились, пусть и с грехом пополам. Получили вознаграждение, и не деньгами, которые тогда уже ничего не стоили, а в виде нескольких буханок черного хлеба, что было пределом наших мечтаний. Хлеб ведь выдавался строго по норме: рабочие получали восемьсот граммов в день, служащие – пятьсот, а дети и иждивенцы – по триста. Мама у меня получала триста граммов. А тут эти буханки прямо с неба свалились или в буквальном смысле слова с крыши!
Вскоре нам пришлось расстаться с нашим мастером – его взяли в армию и отправили на фронт. Мне предложили работу типографского корректора городской газеты, я согласилась. Люба тоже ушла, стала работать контрольным редактором в китайской секции издательства. Я тогда очень завидовала тому, что она знает китайский язык.
В декабре месяце 1941 года, числа уже не припомню, я работала в ночную смену, как вдруг по радио объявили, что будет передано важное сообщение. Мы все, кто был в цехе, собрались у репродуктора и, затаив дыхание, ждали. Давно уже не слышали мы никаких важных сообщений – одни лишь неутешительные сводки Совинформбюро об отступлении на фронтах, о сдаче неприятелю все новых и новых городов. Но на этот раз диктор взволнованным голосом объявил, что наши войска разгромили фашистские полчища под Москвой, отстояли столицу! Не описать радости, которая охватила всех нас. Первая крупная победа, первая за полгода войны! Нам уже показалось, что конец войны не за горами. Увы! Впереди было много тяжелых испытаний для страны и для всех нас.
Интересно, как в определенные моменты обостряются национальные чувства. Однажды из газет стало известно о том, что советские бомбардировщики сбросили бомбы на немецкий город Кельн. В нашем смешанном кругу это вызвало ожесточенную дискуссию. Один сотрудник немецкой редакции с возмущением воскликнул: «Бомбить Кельн с его знаменитым собором – какое варварство!» А этот немец был не просто немец, а бывший депутат рейхстага от Коммунистической партии Германии. Русские участники разговора в один голос закричали: «А превращать в руины наши города, Новгород с его древними храмами – это что такое? Это разве не самое дикое варварство?!» Спорившие все были коммунистами, их не разделяли идеологические барьеры, но национализм развел их в разные стороны. Значит ли это, что такого рода чувства подспудно живут в каждом из нас? Вероятно.
Зима ужесточала морозы. Центральное отопление не работало, вода на верхние этажи не подавалась, ее носили снизу ведрами. Туалеты были закрыты, и в случае надобности приходилось бегать через весь двор туда, где стояли примитивные щелястые нужники с выгребными ямами. И это в тридцатиградусные морозы! Самое скверное, что люди начали болеть. Сказались скудость питания и полное отсутствие витаминов. Появились случаи заболевания цингой, прямо как на северных широтах. Болезнь подтачивала организм, а остановить разрушение его было невозможно из-за отсутствия медикаментов и, главное, овощей и фруктов. Правда, кое-какая помощь все же оказывалась, некоторых клали в больницу.
Жизнь текла однообразно, наполненная будничными заботами. Но вот мы услышали, что в Саратове, прямо напротив Энгельса, состоятся спектакли эвакуированного туда МХАТа. Наши театралы заволновались: надо непременно пойти! Отрядили двух человек, которые достали билеты. И вот в зимнюю стужу задолго до начала спектакля, еще засветло, мы с Ли Мином и другими коллегами вышли из дому. Путь был неблизкий, лежал через Волгу. Закутанные по самые глаза платками, шарфами, мы брели, спотыкаясь, по неровной ледяной поверхности, то и дело оступались в сугробы. Однако упрямо шли, невзирая ни на что. Охота, как говорится, пуще неволи. Что нас вело – любовь к искусству, желание прикоснуться к другой жизни, вернуться в мирные времена?
МХАТ в ту пору был одним из лучших московских театров. До войны мы с Ли Мином не раз ходили туда, благо жили совсем рядом. Ли Мин любил драматическое искусство и балет, а к музыке был совершенно равнодушен, на симфоническом концерте мог преспокойно уснуть. К сожалению, нам не всегда удавалось досидеть на спектаклях до конца, и не потому, что Ли Мину становилось скучно – просто его торопила работа, какие-то неотложные дела, он вечно был занят…
И вот мы с ним снова в театре, как в довоенные времена. Ярко освещенный по тем временам зал показался нам настоящим раем, хотя там было не так уж и тепло, мы сидели в пальто. Как завороженные, смотрели мы на сцену. Шла пьеса Шеридана «Школа злословия», играли превосходные актеры.
Возвращались мы из Саратова поздней ночью, в кромешной темноте. Мороз усилился, но нас переполняли эмоции, и холода мы просто не ощущали…
Жизнь шла своим чередом. Кое-что менялось к лучшему: нас расселили по комнатам, правда, по две – три семьи вместе. Откуда-то раздобыли кровати с матрасами и тонкими серыми одеялами, которые назывались «солдатскими». Тут же и работали, сидя на кроватях за простыми столами. Писали, переводили, редактировали.