Моя приятельница Люба Позднеева тоже проработала в издательстве еще несколько месяцев, а затем перешла в Институт востоковедения преподавать китайский язык и одновременно начала готовиться к защите кандидатской диссертации. Она часто бывала у нас дома – консультировалась у Ли Мина. Он помогал ей читать в оригинале «Западный флигель» – произведение древней китайской классики. Позже по подстрочнику, сделанному Любой, на русском языке была создана драма в стихах, поставленная на сцене Московского театра сатиры. В 1952 году я с удовольствием посмотрела ее по приглашению Любы.
Оказавшись в Москве, я обнаружила, что там с питанием было не только не лучше, но даже хуже, чем в Энгельсе. Мы с Ли Мином обедали в столовой, куда приходила и мама. Мы делились с ней нашей скудной порцией жидкого супа с плававшими в нем полусгнившими листьями капусты. Пайковый черный хлеб отмеривали ниточкой на равные доли, стараясь дать Ли Мину побольше. Наедаться мы никогда не наедались. В желудке постоянно ощущались противные сосущие позывы. Хотелось хоть чем-нибудь набить живот, но ничего не было.
Близилась зима. К тому времени нам с Ли Мином дали комнату в коммунальной трехкомнатной квартире, и мы переехали в Капельский переулок, в дом, где жили сотрудники издательства. Там было много китайцев: Гуйский, Чэнь Чанхао, Си Бин, Сюй Цзефань (Шибанов) и другие. Но прожили мы там недолго. Начались морозы, трубы центрального отопления не выдержали и полопались. В довершение всего прекратилась подача газа – это была уже настоящая катастрофа. Наше жилище превратилось в ледяную пещеру. Толстый слой инея покрывал стены, сказочно переливаясь даже при слабом электрическом свете. Но нам было не до любования явлениями природы – ртутный столбик градусника словно застыл на отметке минус двенадцать градусов по Цельсию. Оставленная в стакане вода замерзала, и он лопался. Жить в таком холоде было невмоготу, и мы вернулись в мое старое семейное гнездо – многонаселенную коммуналку в 1-м Басманном переулке. Там все же было пять градусов тепла. Толстая дореволюционная кладка стен, не в пример современным постройкам, защищала от стужи.
В один из ноябрьских дней того же 1942 года я внезапно почувствовала себя плохо, закружилась голова, и я потеряла сознание. Встревоженная мама вместе с соседкой-медсестрой высказали предположение, что у меня будет ребенок. «Боже мой, какая незадача – ребенок в такое тяжелое время! Как его растить?» – с тревогой думала я. Пошла к врачу-гинекологу – опасения подтвердились. Я высказала свои соображения. Врач, выслушав меня, улыбнулся и сказал, что привык к подобной реакции своих пациенток: у них всегда находятся причины, чтобы оправдать свое нежелание производить на свет ребенка. То это денежные трудности, то вопрос жилой площади, а вот теперь война. Время, правда, не совсем удачное, но все-таки. Я устыдилась своих колебаний, тем более что подспудно во мне уже зрело желание стать матерью. Ли Мин воспринял это сообщение спокойно, как должное. Шла война – в таких трудных условиях выражать повышенную радость по поводу того, что появится ребенок, было как-то неуместно.
Сводки Совинформбюро, которые печатались в газетах и передавались по радио, были по-прежнему лаконичными и представления об истинном положении на фронте не давали. Тем не менее тревожные слухи просачивались, все чаще звучало слово «Сталинград». И вот в декабре в одной из центральных газет (точно не помню – то ли в «Правде», то ли в «Известиях») появился большой «подвал»: очерк писателя Василия Гроссмана «Направление главного удара». Для меня открылась страшная правда об ожесточенных боях в Сталинграде, где прижатые к самому берегу советские дивизии держали оборону, отстаивая каждую пядь земли. Оказывается, немецкое наступление на Сталинград началось еще летом, а мы, находясь совсем рядом, в Энгельсе, об этом ничего не знали и даже любовались разноцветьем трассирующих пуль над мостом через Волгу. Но те летние бои были лишь прелюдией к зимнему кровопролитию, когда с обеих сторон, как в чудовищной мясорубке, перемалывались полки и дивизии. В феврале 1943 было официально объявлено о победе в Сталинградской битве. Стало ясно: наступил перелом. Надежда на скорое окончание войны окрылила всех.
Тем же летом, а может быть, и весной у нас в издательстве создалась напряженка. По указанию Политуправления Советской армии выпускались листовки для фронта на немецком, венгерском, румынском и испанском языках. Союзниками фашистской Германии были тогда Венгрия, Румыния и Испания. Воевавшие на фронте против советских войск испанские дивизии называли почему-то «голубыми» (тогда это слово не имело того значения, что сейчас), а румынских солдат прозвали «кукурузниками» – очевидно, из-за их привычной национальной еды мамалыги (каши из кукурузной муки).
Поскольку задание было ответственным и срочным, в издательстве царил аврал. Мне, как выпускающему, – работала я тогда в производственном отделе – приходилось по ночам торчать в типографии, чтобы наблюдать за печатанием листовок. Несмотря на беременность, я носилась вверх и вниз по типографским лестницам, а потом в поздний час спешила к последнему поезду метро. Уличные фонари не зажигались, из окон домов не падал свет, потому что в Москве по-прежнему соблюдалась строжайшая светомаскировка и все военные годы город был погружен во тьму. Я шла по улицам в кромешной темноте, дорогу находила почти на ощупь – ориентиром служили побеленные стволы деревьев по краям тротуара. Но страха не было.
В городе было спокойно даже ночью: никаких налетов, ограблений, нападений – все это появилось гораздо позже.
Продовольственная проблема оставалась по-прежнему острой, поэтому правительственными органами было принято решение о создании коллективных огородов. Пожалуй, это был единственно правильный выход из тупика, во многом способствовавший решению проблемы. Весной 1943 года в издательстве были организованы четыре бригады, куда вошли все сотрудники. Вместе с мужем я попала в бригаду китайской редакции. Под огород нам отвели большую полосу целины в дачной местности Подлипки. Наняли тракторы и по весне вспахали землю. Остальные работы – посадку, окучивание, уборку картофеля – мы выполняли уже сами. По воскресеньям с раннего утра ездили на наш участок. Надо было видеть привокзальную Комсомольскую площадь в те дни! Она вся была запружена народом: с лопатами на плечах огромная армия огородников устремлялась к трем вокзалам, втискивалась в битком набитые вагоны электрички.
Наша бригада, в которой были Гуйский с Любой, Чэнь Чанхао с женой Граней и другие китайцы, выделялась своим усердием. Все работы мы выполняли своевременно, тщательно окучивали картофель. На наших аккуратных грядках не было ни травинки, тогда как на участках французской и английской редакций буйствовали сорняки, среди которых еле угадывались чахлые кустики картошки. Наши труды не пропали даром: осенью картошка у нас уродилась на славу – величиной с кулак, а у других она оказалась мелкой, как орех. «У китайцев, – говорили в издательстве, – легкая рука. Землю они любят, и земля любит их, вознаграждает щедро».
Коллективные огороды просуществовали вплоть до 1946 года. Благодаря им мы все же стали не слишком страдать от голода. Всю войну выручала нас картошка, не сходила со стола. Варили мы ее в русском самоваре и ели на завтрак, на обед и на ужин просто с солью – масла не было. Сосновые шишки, чтобы разводить самовар, собирали в лесу, прилегавшем к нашему огородному участку. Запасались картошкой на всю зиму, держали в комнате под кроватью – другого места для хранения не было. Тяжелые мешки носили на спине до станции, садились с ними на электричку, а потом тем же способом тащили до дома. Откуда только силы брались – сейчас просто диву даешься!
В августе 1943 года я вместе со всеми работала на огороде, окучивая картошку, но через пару дней вдруг почувствовала симптомы, похожие на предродовые. Разбудила маму и мужа и сказала, что мне вроде пора отправляться в родильный дом. Меня поехали провожать Ли Мин и Мария. Никаких такси не было. Мы отправились к трамвайной остановке. Стояло раннее утро, трамваи только что пошли, но все места были заняты. Я стояла, худенькая, в своем широком пальто, которое скрывало все особенности фигуры. Никто и не подозревал, что со мной происходит, и не думал уступать мне место, как принято. Наконец Маруся не выдержала и обратилась к какому-то мужчине:
– Гражданин! Ну уступите же место женщине – она едет в родильный дом!
Гражданин посмотрел на меня с недоумением, но с места поднялся.
Несмотря на войну, в роддоме на Семеновской поддерживались чистота и порядок, палаты даже были полны. Я лежала в огромной палате, где стояло коек двадцать. Нам делали все необходимые процедуры, нянечки подавали судна, протирали полы. Физическая работа на огороде не только не пошла мне во вред, а даже, наоборот, облегчила роды. Я была рада, что исполнилось мое желание иметь дочку. Ли Мин тоже не требовал, чтобы непременно был сын.
Прямо из родильной палаты я написала ему письмо:
Услышав, что я родила, муж тут же примчался, чтобы посмотреть на ребенка, но его в палату не пропустили. Вообще мужчин в палаты не пускали из гигиенических соображений, поэтому они прилипали к окнам – это был первый этаж – и «высматривали» новорожденных, когда их приносили кормить. На второй или на третий день Ли Мин пришел опять, в положенный час. Я вышла к нему в приемную. Он принес собственноручно приготовленный куриный бульон и еще какие-то вкусные вещи, но главной его целью было посмотреть на малышку.