К нам в небольшую комнату подселили еще двух человек: жену Чжан Бао Надю Руденко с ее матерью, престарелой женщиной. Надя работала контрольным редактором английской секции, а мать нанялась в кубовую кипятить воду. Четырехлетний сын Нади Валерий находился в то время в Уфе с эвакуированным туда детским садом Коминтерна. О самом Чжан Бао давно ничего не было слышно – он был арестован в 1938 году почти одновременно с Ли Мином, но его осудили и отправили на Север. Как в страшных лагерных условиях Чжан Бао удалось выжить, не подорвать здоровья – не знаю. Но он выжил, перенес все невзгоды и благополучно вернулся в Китай благодаря помощи Ли Лисаня (об этом я напишу позже). Здесь только отвлекусь и скажу: необыкновенные причуды выкидывает судьба. Когда мы с Надей жили в Энгельсе в одной комнате, то и не думали, что через несколько десятков лет породнимся. Нам и в голову не могло прийти такое – ведь у нас с Ли Мином тогда вообще не было еще детей. Но случилось так, что 45 лет спустя тот самый маленький Валерий Руденко стал мужем моей младшей дочери Аллы. У нас с семейством Чжан Бао теперь есть общий внук, которому дед великодушно предложил носить фамилию Ли в память о своем друге Ли Лисане. А имя внуку Чжан Бао составил из фамилий Чжан и Руденко (по-китайски «Лудэнкэ»), и таким образом малыш получил весьма экстравагантное имя – Ли Чжанлу. Многие шутили: «Сам невелик, а имя какое громоздкое!» Но люди понимающие отмечают: такое мог придумать только человек большой культуры. И это действительно так: Чжан Бао получил превосходное классическое китайское и европейское образование и до глубокой старости писал стихи, был президентом поэтической ассоциации «Дикие травы». Он ушел из жизни в Пекине, ему было 93 года.

Однако вернемся к прерванной нити моего рассказа. Кроме некоторого улучшения жилищных условий, если так это можно назвать, все оставалось по-прежнему – обыденно и трудно. С ночи становились в очередь за хлебом. Стояли на холоде, промерзая до самых костей. Постукивали ногой одна о другую, прыгали, чтобы хоть как-нибудь согреться. На базаре можно было, конечно, поменять вещи на продукты: муку, сало, картошку. Но – увы! – у нас менять было нечего. И вдруг судьба опять подбросила нам счастливую карту. Меня нашел мой родственник Анатолий Корнилович, приехавший в Саратов в командировку. Он был военный, офицер, и явился к нам не с пустыми руками: привез шесть – семь бутылок водки. Водка – это была истинная ценность, валюта военного времени! Мы, конечно, не стали пить сами, а пошли на рынок и выменяли у башкир мешок муки, немного подсолнечного масла и картошки. Это нас спасло от голода. Мы стали на электроплитке печь лепешки и были уже сыты.

Февраль близился к концу, весна была не за горами. Как-то раз руководство издательства собрало нас и объявило, что требуется поехать в колхоз на обмолот прошлогоднего урожая, желающие могут сейчас же записаться. За работу обещали заплатить натурой, что, естественно, было дороже денег. Сразу же нашлось десятка два – три добровольцев, в том числе и я. Мы быстро собрались, и нас грузовиком доставили в колхоз километрах в пятидесяти от Энгельса.

Это были не совсем обычные полевые работы. Дело в том, что город Энгельс, как я уже писала, был «столицей» советской Республики немцев Поволжья[80]. Немецкие колонисты жили на берегах Волги со времен Екатерины II, по указу которой Россия пустила переселенцев, в основном безземельных немецких крестьян, на свои необъятные невозделанные просторы. Немцы обосновались здесь «всерьез и надолго». Подняли черноземную целину, поставили добротные дома, кирхи, школы. Работали трудолюбиво и основательно. После Октябрьской революции наравне с другими народностями России получили право на самоопределение и образовали свою республику. Даже перекосы «раскулачивания» не смогли нарушить их устоявшийся быт. Гром грянул вместе с войной. В августе 1941 года был издан правительственный указ, по которому республика немцев Поволжья ликвидировалась, а ее жители-немцы насильственно переселялись в Казахстан и Сибирь. Советское правительство, по-видимому, опасалось выхода фашистских войск к берегам Волги и, не доверяя всем, у кого в графе «национальность» было вписано «немец», не хотело оставлять таких людей в тылу своих передовых рубежей обороны. Для поволжских немцев это постановление обернулось настоящей трагедией. Переселение, как водилось в сталинские времена, происходило в кратчайшие сроки. Колхозники только что сжали пшеницу, связали в снопы и заскирдовали. И тут пришлось бросить все: дома, скотину, урожай. Так и остались стоять ометы на полях, на десятки километров вокруг. Администрация спохватилась только в преддверии весны – сообразили, что если не обмолотить, то все сгниет, а ведь хлеба не хватало и на фронте, и в тылу. Вот и обратились к помощи добровольцев.

28 марта 1942 года я сообщала родным:

Итак, от Красного Яра нас повезли в степь, в глубинку. Когда мы прибыли к нашему новому месту жительства, то пришли в отчаяние: посреди бескрайней степи, в открытом поле, стояли какие-то унылые домики. А вокруг полное безлюдье. Добрались до дома правления колхоза, который носил русско-немецкое название «Штурм», и поразились: у дверей, как часовые, стояли… верблюды! Мы воззрились на них, а они – на нас с высоты своего величия, но не оплевали.

Когда мы вошли в правление, то впечатление стало меняться к лучшему. Помещение было чистенькое, теплое, и встретили нас со всем радушием. Председатель колхоза подробно объяснил нам все, начиная от рабочих заданий и кончая бытовыми мелочами. Первую ночь мы провели в правлении колхоза, а потом нам на каждую бригаду (семнадцать человек) выделили отдельный дом, обеспечили топливом.

Я обратила внимание, что дома в деревне были добротные: каменные, оштукатуренные и крытые железом. Не чета избенкам-развалюшкам в русских селеньях. Колхозы немцев Поволжья прежде были богатые, а «Штурм» перед войной был даже участником сельскохозяйственной выставки. Но теперь деревня стояла пустая, в ней жили только две – три семьи русских и украинских беженцев из Курской области и с Украины. И поля вокруг бескрайние, голые – ни кустика, ни деревца, только земля, укрытая снегом. Мебели в домах не осталось никакой – хозяева все увезли. К нашему приезду соорудили нары, настелили сена, мы так и спали, накрываясь пальто.

Как-то поздно вечером я вышла из дома и замерла в изумлении: откуда-то издалека доносился странный однообразный гул, тянувшийся на одной ноте. «Что это – радио? Откуда оно в степи?» – Надо мной посмеялись: «Какое радио! Это волчий вой, только очень отдаленный». Волков в степи развелось в тот год великое множество. Голодные, они залезали в овчарни и коровники, резали скот. С ними просто сладу не было.

Вскоре с волками повстречался один из наших – сын сотрудницы немецкой редакции. Ему было поручено перевозить снопы с отдаленного омета на деревенский ток. Не успел он еще нагрузить телегу снопами, как вдруг вдали показалась стая волков. Они мчались к нему с ужасающей быстротой. Паренек вскочил на телегу и стегнул лошадь. Она и так, без понуканий, понеслась вскачь. Волки преследовали его упорно, до самой деревни. С тех пор мальчишка отказался ездить в поле один – с ним обязательно отправлялся напарник.

Среди этого пугающего белого безмолвия согревала душу возможность сытно поесть, перестать чувствовать себя голодной.

Я писала родным:

Чуть начинало светать, мы шли на ток. Нужно было обмолотить хлеб с 300 га, а всего в колхозе было засеяно 2000 га, но нам одолеть такое было невозможно. Мужчины подавали снопы на барабан молотилки, а мы, женщины, отгребали зерно и мякину. Работа была не столько тяжелой, сколько пыльной. Остья и мякина набивались в ноздри и в рот, приходилось по самые глаза укутываться платками. Зато за нелегкий труд нас досыта кормили: по утрам молоко и белый хлеб, за ужином и обедом жирные мясные щи либо вкусный украинский борщ (стряпухой была эвакуированная сюда украинка). Так хорошо мы уже давно не ели и в знак благодарности старались работать еще лучше. Впереди к тому же маячил мешок муки – оплата труда для каждого работника. Нам пообещали 8 % с каждого обмолота, и все понимали, что это замечательно!

Через месяц работы были закончены, пора было собираться в обратный путь. Весна уже давала о себе знать: снег начал оседать, подтаивать, дороги становились непроезжими, тонули в жидкой, как кисель, грязи. Что делать? Грузовику не пройти, а ждать, когда дороги подсохнут, невозможно. Решили идти пешком, а заработанную муку нам обещали подвезти потом. Вышли в путь, когда солнце еще не встало. Идти было трудно: вязкая жирная грязь налипала на обувь, плечи оттягивал мешок с вещами. После нескольких десятков километров пути предстояло еще пересечь проток метров тридцати шириной, пройти по узеньким бревнышкам над бурлящей водой. Для нас, уставших насмерть, это было настоящим испытанием. Шаг за шагом мы передвигались подобно эквилибристам, опасаясь потерять равновесие и свалиться в воду. Один парнишка действительно оступился и упал. Хорошо еще, что это случилось у самого берега, где было неглубоко – по пояс. Оглянувшись назад, я сама себе удивилась: как мне удалось перейти? Откуда у человека в критические минуты берутся силы и решимость?

С наступлением весны все вокруг повеселело. Снег быстро растаял, и все, что мы наделали во дворе общежития за зиму, вышло наружу. Пришлось кинуть клич и организовать субботник по уборке нечистот со двора. Командовал работой рослый немец. Организовал все как надо, распоряжался по-командирски, и дело спорилось. Этот немец, между прочим, стал впоследствии начальником полиции восточной части Берлина. Фамилии его, к сожалению, не помню.